И он звонко рассмеялся, как тогда в парке, на качелях.

Лагерные дни кончились. Приходила к концу и «военная жизнь» Дубова; предстояли только последние зачетные стрельбы.

Но Павел Федорович настолько привык к товарищам, что ему, прежде рвавшемуся на завод, грустно становилось при мысли о близкой разлуке с Соколиным, Кондратовым, с привычной уже армейской жизнью.

Предстоящие стрельбы беспокоили его.

Далеко в поле, едва заметные глазу, возвышались над травой щиты. Дубов знал, что на щитах изображены фигуры врагов. Но отсюда, с линии огня, да еще сквозь частую сетку дождя, разобрать их контуры было совершенно невозможно. Фигуры были пересечены кругами; в каждом стояла цифра: 5, 6, 7… Но дальше Дубову нечего было считать. Семерка была для него мечтой.

Андреев, выделенный дежурным по стрельбищу, поднял флаг.

Дубов прислонил мокрый приклад винтовки к щеке. Мишень расплывалась перед ним, и туманные круги ходили перед глазами. Одно желание охватило его: попасть. Попасть во что бы то ни стало…

Пот и дождь струйками стекали со лба, заливали глаза и мешали смотреть на цель. Дубов вытер мокрым рукавом лицо и опять приложился. Медленно давил крючок.

Выстрел произошел совсем неожиданно. Дубов даже посмотрел в сторону соседа — не тот ли пальнул?

Потом щелкнул затвором, опять приложился и рванул… И как рванул! Ему даже показалось что пуля взрыла землю совсем близко от него. С досадой приложился в третий раз. Товарищи уже давно отстреляли, и только Дубов лежал на земле, и палец его, казалось, прирос к спусковому крючку.

Вместе со всеми побежал Дубов к мишеням.

У мишеней остановился и на секунду закрыл глаза. Голова кружилась, и всё перед ним плыло в тумане.

— Курсант Мочалов — четыре, шесть и восемь, — рапортовал его сосед.

Дубов посмотрел на свою мишень, и первое, что заметил, была круглая аккуратная дырочка в самом центре. Нагнулся ближе. Сомнений быть не могло. От волнения он даже стал заикаться.

— К-курсант Дубов т-три, п-пять и д-десять… и десять… — повторил он, — Д-десятка.

Павел Федорович оглядывался по сторонам. Еще и еще раз всматривался в свою мишень. Десятка. Торжествующе сообщил об этом Мочалову, рассказал другим соседям. Ему не хотелось уходить от мишени…

В эту ночь Дубов спал беспокойно: давало себя знать сердце. Все-таки оно было плохо приспособлено, это сердце, для перелезания через заборы, плавания в одежде.

Снилось, будто стоит он у печи… Рядом Пеньков. Мастер отдает приказ пробить летку. Нестерпимый жар металла опаляет его. Снопы искр… И вдруг страшный взрыв потрясает печь до основания, и она падает на него, Дубов задыхается… не может выползти из-под раскаленных обломков. Он открывает глаза. Палатка пуста. Комиссары строятся на поверку.

Утром была опять стрельба. Дубов стрелял одним из первых.

После беспокойной ночи болела голова и чуть дрожали руки. Он пытался стрелять спокойно, и ему казалось, что ни разу не «рванул» крючка.

К щитам Дубов подошел вместе с инструктором, капитаном Соколиным. Долго осматривал мишень, все больше багровея от стыда и обиды. В мишени не было нее одной пробоины. Ни одной дырочки не было в щите.

— Извольте радоваться!.. — сказал изумленно и огорченно инструктор. — Непонятное дело! Десятка-то, выходит, была случайной…

Дубов молчал. Соколину стало жаль его. «Болеет, — сочувственно подумал он. — Ну, ладно…»

— Завтра повторим эту задачу, товарищ Дубов. Это самая сложная, прямо снайперская задача. Идите домой, отдохните.

Всю дорогу до лагерей Дубов молчал. Никому из товарищей так и не удалось развеселить его.

В лагере его вызвали к начальнику.

— Придется расстаться, Павел, — сказал Кондратов и подал ему телеграмму.

«Приемка печей правительственной комиссией, — прочел Дубов, — немедленный приезд обязателен. Военкоматом согласованно».

— Жаль… жаль, — развел руками комдив. — Но ничего не поделаешь. Сегодня и отправляйся. На вокзал подвезу.

— Не поеду! — внезапно отрубил Дубов. — Не поеду, товарищ начальник. Там парад, а у меня завтра перестрелка.

Кондратов удивленно глядел на него.

— Не поеду! — упрямо повторил Дубов. — Разрешите идти?

Партийное собрание полка происходило на полянке у клуба, над рекой. За рекой стлались густые туманы. Ветер лениво срывал с деревьев мокрые листья. После нескольких дней беспрерывных дождей воздух был чист, а запах мокрых трав, листьев и еще какие-то неуловимые осенние запахи пьянили людей, уставших от нелегкой дневной работы.

Далеко за туманами, пробиваясь сквозь их плотную пелену, рдела полоска заката.

С оголенных деревьев кричали грачи.

В этот день полк посетил испанский боец и поэт Хосе Эррера. Целый день испанец ходил по ротам, беседовал с бойцами. Он приехал с фронта. Худощавая высокая фигуре его овеяна была ореолом героических легенд.

Почетному гостю предоставили первое слово.

Десятки русских большевиков — бойцов и командиров — приветствовали его, бойца и поэта, как любим ого друга.

Он стоял перед ними взволнованный и растроганный и низким грудным голосом читал свои стихи. Худое горбоносое лицо его было задумчиво и сурово.

Слова были непонятны окружающим, но их потрясала горячность испанца. Они понимали чувства поэта и взволнованно следили за его словами и жестами. Он был совсем молод. Ему было столько же лет, сколько капитану Соколину. Они чем-то даже внешне походили друг на друга, но как различна была их судьба!

Поэт кончил и, тяжело дыша, смотрел да бойцов влажными глазами. Он встретил взгляд капитана Соколина и смущенно улыбнулся ему.

И трудно было после горячих слов поэта перейти к простым, будничным делан.

— Товарищи, — пробасил отсекр партбюро и председатель собрания политрук Кириллов, — у нас сегодня одни вопрос: о стрельбах и сбережении оружия. Полк стал хуже стрелять. В порядке дня у нас винтовка.

…Ветер долга кружил в этот осенний вечер вокруг собрания. Испанский боец спустился вниз к реке, и ветер понесся за ним. Ветру понравился этот смуглый горячий, немного грустный человек, и он хотел принести ему весть с далеких гор его родины…

Комдив Кондратов взял первое слово после доклада полковника.

— Ваш полк, — сказал комдив, — был лучшим полком в дивизии. Я помню, как получили вы от наркома знамя ленинградских рабочих. Не один год вы с честью несли его. А теперь вы отдали знамя другому полку. Позорные цифры приводил полковник! Полк разучился стрелять.

Хмурились лица командиров. Кандидат партии полковник Седых теребил бороду. Соколин мелко-мелко набрасывал в блокноте план своего выступления. Дубов сидел рядом с ним на широком пне и с горечью слушал комдива.

Первый раз в жизни не решался выступить Павел Дубов. Что может он сказать коммунистам полна? Надо лучше стрелять. А он сам, старый большевик Дубов, какой пример показывает бойцам? Когда нужно было вдохновить бойцов, он, комиссар эскадрона, скакал впереди, и они шли за ним. Это был пример. А теперь…

И Дубов, нахмурясь, смотрел на комдива, вслушиваясь в его слова.

— Перед вами сейчас выступал испанский боец, — продолжал комдив. — Товарищ Эррера написал песню о винтовке. У него на родине у рабочих не хватает оружия, и он был взволнован, увидев в руках наших бойцов винтовки, штыки которых направлены против фашизма. Каждый день мы можем ждать боевой тревоги. Товарищ Эррера — посланец наших братьев, томящихся в фашистских застенках. Недалек тот час, когда рядом с нашим сегодняшним гостем, рядом с его товарищами, плечо к плечу с нашими братьями из зарубежных стран мы будем биться на полях сражений, на неведомых полях войны за счастье народа, за свободный труд во всем мире. Об этом никогда нельзя забывать, товарищи. К этому часу надо быть всегда готовыми. И представьте себе, — развел руками комдив, — представьте себе, что товарищ Эррера захотел бы посмотреть ближе одну из тех винтовок, о которых с таким жаром писал он свою песню. Он берет винтовку, скажем, Гордеева, из батальона капитана Соколина, а в начале ствола — как в печной трубе… Позор, позор, товарищи, и не только позор — преступление.