– Что там может быть? – зашептал я Даниле.

– По-моему, сеть. Вот гад, Фитиль, чуть притопил ее, и днем рыбу ловит, – также шепотом возмутился Данила.

Стоять на течении, на одном месте долго нельзя было. Или надо было обрезать веревки, чтобы упали платиновые гантели, или резать сеть. Порезать сеть мы не могли, напротив сидел, хозяин – Фитиль. Оставался один выход, пустить на дно гантели. Я собрался, уже было обрезать веревки, на которых они висели, когда наш плот медленно тронулся с места. Теперь у нас под так называемым днищем, была не только платина, но в придачу «исчо» и чужая сеть. А разборка напротив подходила к своей кульминации. Мы сидели как в партере в первом ряду, и видели не искусную игру актеров в современной пьесе, а живую, жизненную ситуацию. Горилла превратился в каменного идола, сфинкса. Из него и, правда, вышел бы неплохой индейский вождь, перьев только не хватало. Фитиль, ерзал на месте, считая, что над ним несправедливо издеваются. Один Хват, медленно, но упорно шел к намеченной им цели.

– Фитиль, можно у тебя листок бумаги попросить? – вдруг, ни к селу, ни к городу, невинным, как у молодого барашка голоском, попросил Хват.

– Пожалуйста, только ручки нет, – Фитиль гордо вытащил из кармана, тисненый золотом красивый блокнот Данилы и передал его Хвату.

– Только, ты мне его верни.

– Верну, верну, не беспокойся раньше времени.

Хват перелистал его, хотя там и листать нечего было, остановился на той странице, где она была вырвана, и приложил к ней злополучный листок, записку. Надо думать что записка, как родная легла на место. Горилла, как на чародея фокусника, смотрел на Хвата. Что там Шерлок Холмс, по сравнению с отечественным сыщиком – барыгой.

– Смотри! – сунул Хват под нос Горилле злополучную записку. Горилла удивленно прочитал:

– Мачить исчо рана Гарила, – и даже понюхал блокнот. Тисненая кожа обложки пропахла козлиным духом. Вырванный листок явно был из этой записной книжки.

– Вот теперь все срослось! – сказал Хват, ядовито улыбаясь.

– Ну, братан, проси чего хочешь, – сказал восхищенный Горилла.

Фитиль ничего не понял, и спокойно сидел, ожидая хоть каких то объяснений. Вдруг Горилла, в мгновение ока поломал свой собственный имидж невозмутимого индейского вождя, и забыв про величие, с левой, нанес несчастному Фитилю страшный удар в ухо. Если бы костер горел, Фитиль головой свалился бы в него.

– Говори, ты, что тут делал? – заорал на него Горилла.

– Рыбу ловил.

– Чем?

– Сетями, вот моя сеть, – завизжал несчастный Фитиль и полез в воду, чтобы предъявить хоть одно доказательство своей искренности.

Но сеть вместе с нами уплывала вниз по течению. Фитиль и здесь, при всем желании не смог бы доказать, что не врет. Судьба – видно такая. Он и из воды, как из кустов вылез с озадаченным видом, не понимая, куда могла она подеваться. Лодка с мотором, могла зацепить сеть, но ни одна лодка с утра не проплыла мимо, а автомобильные камеры в день десятки раз с мальчишками проносившиеся мимо, как облака только скользили поверху, на мгновение, накрывая легкой, бестелесной тенью капроновую сеть. Чудеса. Разборка принимала крутой оборот. Освежившегося в воде Фитиля ожидал допрос с пристрастием. Незавидный жребий вместо сети вытянул он из реки. Горилла вполне мог сойти за пыточных дел средневекового мастера-палача, а Хват целеустремленностью, умом и коварными вопросами поспорил бы с иезуитской инквизицией сжигающей на костре лучших представителей человечества. А поскольку Фитиль на Джордано Бруно не тянул, его ждал не цивилизованный костер демократической Европы, а кое-что похуже, что обычно применяется в таких случаях на Руси. Последний писк моды в этом направлении – электрический паяльник. На вопрос Хвата, как понимать смысл записки, что «мачить исчо рана», Фитиль заблажил и стал клясться, что не он писал записку, и что вообще блокнот не его.

– А чей? – внес свой интеллектуальный вклад в дело дознания звероподобный Горилла, протягивая здоровенную клешню к тонкой и длинной как у гусака шее Фитиля.

– Пацан, тот, что проплыл сейчас на камере, Данила его звать, потерял. Он у него из кармана выпал.

Последнее, что мы услышали, это был тот самый иезуитский вопрос изобретательного на ловушки хитрого и умного Хвата. Вот кого на сырой мякине не проведешь.

– Из какого кармана выпал, поясни. Насколько я помню, пацан по берегу в плавках бегал? Подтверждением тому, что Данила бегал по берегу в плавках, и в них не было никакого кармана, из которого мог бы выпасть злополучный блокнот, явилось согласие со стороны Гориллы, выразившееся как всегда в свойственной ему манере, в хлестком и болезненном ударе в ухо. Дальше все слилось в непрерывную какофонию сплошных непонятных звуков, казалось, мы проплываем не в среднерусской полосе, а где-то в непроходимых джунглях Амазонки, где по берегам живут дикие обезьяны. Наш самодельный плот неспешно отмерял пройденные метры.

Я думал, что у нас будет достаточно времени, чтобы проплыть еще с километр, с тем, чтобы сойти на безлюдный берег, спокойно снять икону и утопить на время или спрятать где-нибудь на берегу платиновые гантели. А пока мы плыли прямо посреди города, где берега были усеяны такими же, как мы купающимися мальчишками. Сидя на таком оригинальном сооружении, естественно мы вызывали их зависть. Чтобы разгрузиться здесь, нечего было и думать. Данила всю дорогу старался отцепить сеть, я ему помогал, но у нас ничего не получалось.

– Черт с ней, пусть висит, пригодится, – по хозяйски распорядился чужой вещью Данила.

Мы успокоились, и даже получали удовольствие от сказочного путешествия. Под нами находилась платина стоимостью, более миллиона долларов.

– Мы похожи на графа Монте-Кристо возвращающегося на собственном корабле в Марсель, – сказала Настя.

Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, есть хорошая украинская пословица. Позади нас, раздалась мощная пароходная сирена.

– Это еще, что такое? – удивились мы втроем.

За нами в хвост стоял катер какого-то «нового русского». Нашел, тоже мне путешественник мировой океан, в Киржач реке. При всем желании уступить ему дорогу, так быстро как он этого хотел, а новые русские, все нетерпеливые, мы не могли. Во-первых; отгребаться нам нечем было, во-вторых; не могли мы вытолкать плот на берег, опоры не было, дно глубоко. И катер не мог обогнуть нас сбоку, узкий фарватер не позволял. Приходилось ждать, пока нас вынесет на излучину реки и прибьет к берегу. Мы беспомощно развели руками на очередной гудок. Может быть, все и обошлось бы, да только мальчишки на берегу, засмеялись, предлагая нам взять катер на буксир.

Новый русский завелся, пытаясь оттолкнуть в сторону наш плот единственным, имеющимся у него багром. В широкополой ковбойской шляпе, в шортах, с голой волосатой грудью, на которой висела тяжелая золотая цепь с подобием креста, он изображал из себя большого босса. А с берега неслись шутки и смех. У «новых русских», плохо с юмором, избыток денег атрофирует многие человеческие чувства. Что страшного для их престижа было в словах летящих с берега, ну подзуживали немного:

– Ты, его по воздуху, по воздуху, обгони!

– Они вас, нарочно не пропускают!

– Самых честных правил дядя, поменяй ковчег, не глядя.

– Эй, ты в шляпе, странный сир, сколько платишь за буксир?

Потом мы долго выясняли, правильно ли произнес поэт самородок, слово странный, но так и не пришли к единому мнению. Кажется, тогда получился перебор. А на палубе, начались какие то приготовления. Мы уже подплывали к излучине, и нас прибивало к берегу, когда вдалеке показалась, что-то кричащая святая троица; Фитиль, Горилла и Хват. То ли Фитиль от них убегал, то ли они за нами гнались. И на катере новый русский точил на нас зуб. На палубу вышла яркая блондинка, в светлом купальнике, у большого босса, колесом выгнулась грудь.

– Случилось что-нибудь, почему стоим? – как кошка после обеда, щурясь на солнце, спросила пышная блондинка.