— В чем все-таки дело?.. — раздался голос позади Боумана.

Он метнулся в сторону, бросился на пол, одновременно развернувшись к двери, и направил на говорящего пистолет... Затем медленно поднялся. Сессиль стояла в дверях, ее зеленые глаза были широко раскрыты, на лице застыл ужас.

— Ты дура, — сказал Боуман в ярости. — Ты чуть не стала покойником. Ты что, не понимаешь?

Она кивнула, еще не оправившись от шока.

— Входи. Закрой за собой дверь. Ты идиотка. Почему, черт возьми, ты не сделала так, как я тебя просил, и не осталась там?

Почти в трансе Сессиль вошла внутрь и закрыла за собой дверь. Она уставилась на двух лежащих мужчин, затем взглянула на Боумана:

— Ради всего святого, скажи, почему ты оглушил этих людей?

— Потому что сейчас еще не время убивать их, — ответил Боуман холодно.

Он повернулся к Сессиль спиной и начал обыскивать кибитку тщательно и методично. Когда подобным образом проводится обыск в каком-либо месте, будь то цыганская кибитка или дворец, приходится все ломать и крушить. Следуя этому правилу, Боуман приступил к планомерному и обстоятельному превращению кибитки Кзерды в руины. Он ломал кровати на куски, вспарывал матрасы ножом, позаимствованным у лежащего на полу Кзерды, выбрасывая их содержимое, чтобы убедиться, что там ничего не спрятано, а также взламывал с помощью все того же ножа шкафы, закрытые на ключ. Он перешел в кухню, разбил всю посуду, в которую можно было что-то спрятать. Высыпал содержимое целой дюжины продуктовых банок в раковину; разбил все кувшины и винные бутылки незатейливым способом, ударяя их друг о друга, и закончил, высыпав содержимое ящиков для ножей и ложек на пол, чтобы убедиться, что ничего нет под подкладочной бумагой. Нигде ничего не было.

Сессиль, которая наблюдала за его работой будучи еще в шоке, вдруг спросила:

— Кто этот Гэюз Стром?

— Долго ты находилась здесь, подслушивая?

— Все время. Так кто такой Гэюз Стром?

— Я не знаю, — искренне сказал Боуман. — Никогда не слышал этого имени до сегодняшней ночи.

Он повернулся к бельевым ящикам и принялся за них. Поочередно вываливал их содержимое на пол и раскидывал его. Ничего, что заинтересовало бы его, не было, только тряпки.

— Чужое имущество ничего не значит для тебя, не так ли?

К этому моменту состояние шока, в котором находилась Сессиль, перешло в состояние человека, пытающегося взять себя в руки.

— У него все имущество застраховано, — сказал Боуман успокаивающе.

Он начал атаку на последние, еще не тронутые предметы обстановки — красиво инкрустированный дорогой письменный стол красного дерева, открывая запертые ящики с помощью ножа Кзерды, незаменимого в этом деле. Боуман вывалил содержимое двух ящиков на пол и хотел уже открыть третий, как вдруг что-то привлекло его внимание. Он нагнулся и вытащил пару тяжелых шерстяных носков, внутри которых, стянутые резинкой, находились новые хрустящие банкноты с последовательными серийными номерами. Боуману потребовалось не более тридцати секунд, чтобы сосчитать их.

— Восемьдесят тысяч швейцарских франков банкнотами по тысяче, — подытожил Боуман. — Мне очень интересно, где мой друг Кзерда взял восемьдесят тысяч франков банкнотами такого достоинства? Ну хорошо. — Он сложил пачку банкнотов, сунул их в задний карман брюк и возобновил поиски.

— Но... но это же грабеж!

Нельзя сказать, что Сессиль выглядела испуганной, но и восхищения не было в ее больших зеленых глазах; однако Боуман был слишком возбужден.

— Заткнись! — бросил он.

— Но ты же взял деньги!

— Может, это мой способ их добывать.

Он взломал еще один ящик, исследовал его содержимое носком ботинка, затем повернулся, услышав шум слева. Ференц, шатаясь, пытался встать на ноги. Боуман взял его за руку, помог подняться, сильно ударил в челюсть и снова опустил на пол. Потрясение опять отразилось на лице Сессиль, потрясение, переходящее в отвращение. Возможно, она была нежным созданием, воспитанным на опере, балете и театре, посещение которых считала идеальным вечерним развлечением. Боуман взялся за следующий ящик.

— Скажешь, бездельник ломает и рушит все кругом? Забавно, не правда ли?

— Нет. — Она поджала губы, как строгая, педантичная учительница старых времен.

— У меня нет времени. А!

— Что там такое? — Даже у пуритански воспитанных женщин антипатия уступает любопытству.

— Вот.

Он показал ей искусно сделанную шкатулку красного дерева, покрытую лаком, инкрустированную черным деревом и перламутром. Она была заперта и сработана так тщательно, что невозможно было вставить кончик отточенного как бритва ножа Кзерды между корпусом и крышкой. Казалось, Сессиль злорадствует над тем, что у Боумана возникла кратковременная проблема: она сделала выразительный жест, показав на невообразимые обломки, покрывающие практически каждый квадратный дюйм пола кибитки.

— Может, поискать ключик? — спросила она ехидно.

— Не надо.

Он положил шкатулку из красного дерева на пол и прыгнул на нее, с силой ударив каблуками. Она сплющилась, как спичечный коробок. Боуман вытащил из-под обломков запечатанный конверт, вскрыл его и извлек лист бумаги, на котором крупным шрифтом был напечатан беспорядочный и, как казалось, бессмысленный набор букв и цифр. На листке также было напечатано несколько странных слов, смысл которых был абсолютно непонятен. Сессиль заглянула через его плечо. Она прищурилась, и Боуман понял, что ей трудно разобрать написанное.

— Что это? — спросила она.

— Вероятно, код. Некоторые слова можно разобрать. Понедельник, дата — двадцать четвертое и название места — Гро-дю-Руа.

— Гро-дю-Руа?

— Рыбацкий порт и курорт на побережье.

— Но зачем цыганам понадобилось везти закодированное сообщение?

Боуман немного подумал над этим, но без успеха. Он смертельно устал, и, хотя еще держался на ногах, ум его работал уже плохо.

— Дурацкий вопрос. Пошли, пошли скорей.

— Что? Два красивых ящика оставишь неразбитыми?

Он взял Сессиль под руку, чтобы она меньше спотыкалась на пути к двери. Она вопросительно взглянула на него:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что умеешь раскалывать коды?

Боуман огляделся:

— Мебель — да. Посуду — да. Коды — нет. Пошли в отель.

Они вышли. Перед тем как закрыть дверь, Боуман в последний раз взглянул на двух избитых мужчин, все еще лежавших в бессознательном состоянии среди обломков мебели, когда-то создававшей недурной интерьер кибитки. Он почти почувствовал угрызения совести по отношению к этой кибитке.

Когда Боуман проснулся, пели птички, небо было безоблачным и прозрачно-голубым и лучи солнца струились в окно. Но не в окно комнаты в отеле, а сквозь стекла голубого «пежо», который перед рассветом он отвел с дороги под прикрытие группы больших деревьев: в темноте ему показалось, что они надежно укроют машину от любопытных взглядов. Но теперь, при свете дня, он понял, что это совсем не так, наоборот, каждый проезжавший по дороге, бросив случайный взгляд в их сторону, мог их заметить. А так как совсем недалеко от этого места находились те, объектом случайных взглядов которых Боуман не хотел бы стать, он решил, что пора ехать.

Ему не хотелось будить Сессиль. Она, казалось, провела относительно спокойную ночь, вернее, то, что осталось от ночи, положив свою темноволосую головку на его плечо, чем он был немного недоволен, потому что сам провел очень неспокойную ночь; он не хотел шевелиться, боясь потревожить Сессиль, кроме того, непривычные физические упражнения прошедшей ночи оставили болезненные ощущения во всех его мускулах, которые долгое время не подвергались такой нагрузке. Боуман опустил стекло со своей стороны, вдохнул свежий, холодный утренний воздух и зажег сигарету. Щелчка зажигалки было достаточно, чтобы заставить Сессиль пошевелиться, сесть прямо, затуманенным взором осмотреться вокруг и понять, где она находится. Она взглянула на Боумана и сказала: