– А вам?

– А мне не надо, – с подозрительной серьезностью отвечает Карл. – Они, по-моему, пахнут псиной.

Обри поворачивается к Карлу всем брюхом.

– Да? А почему? – спрашивает он вместо того, чтобы просто принюхаться.

– Потому что их собирают псы, – поясняет Карл с таким усталым видом, будто приводил это объяснение сотни раз прежде.

– Собирают? – Обри очень стесняется.

– Ага. Трюфель – под землей, его никто не видит. Собаки ходят и ищут, а потом лают поварам, что нашли и готовы обменять их на мясо. Один трюфель на одну отбивную. А если повар жадный и собаки это знают, они могут еще и помочиться втихаря на найденные трюфели.

– Вот как? – Обри сник. Он не мог определить: Карл хамит, шутит, говорит правду или фабулирует.

– Именно! – Карл разделывал жаворонка, начиненного перченым крыжовником.

– Так вы не советуете?

– Почему же? Советую.

Обри растерянно смотрел в свою тарелку. Его ноздри бесшумно вздымались, словно крылья птицы.

– Отличная музыка, – сказал Обри, когда вступили музыканты, через полчаса.

Карл окинул взглядом застолье. Замаслившиеся лица. Отец шепчет на ухо Оливье, никто уже не ест. Пятая перемена блюд. «Нужно внести пропозицию, – думает Карл, – во время пятой перемены блюд подавать невидимую пищу, чтобы не искушать никого». Симпатичные пажи разносят напитки. Французы произносят здравицы и дипломатические благоглупости. Весь честной народ. На златом крыльце сидели. Дворянское собрание в полном составе. У отца удивительно жирные волосы.

– Монсеньоры, да будет дорога французских гостей легка, как подагра герцога Савойского! – в качестве алаверды провозглашает подвыпивший Филипп Добрый, Филипп Прекраснодушный.

Гомон на секунду затихает, чтобы возобновиться с удвоенной силой. Все подымают кубки и пьют за савойскую подагру.

Столы стоят разомкнутым каре. Строй Ганнибала при Каннах, вывернутый наизнанку. Вот если бы сейчас стол исчез или стал прозрачным, сколько интересного можно было бы увидеть. Чья-то рука гладит колено соседки, кто-то выливает вино под стол, чтобы некстати не забуреть, кто-то крутит фиги, выставляет факи, крошит на пол хлеб просто так, треплет собацюру, а заодно вытирает об нее пальцы, передает записочки, пожимает чужие запястья в условном пре-фрикционном ритме. Но нет, доподлинно ничего не видать. Спектакль скрываем занавесом, все, что под столом – скатертью. Остальное скрывают одежды.

Жювель вымыт, одет во все чистое и теперь наконец похож на того, кем он был еще сорок дней назад – на графского парасита,[93] слугу и негодяя.

Всю ночь тевтоны продержали его привязанным к кровати, но Жювель и не думал бежать. Хотя мог бы ужом выпутаться из веревок, прихватить свои деньги и поминай как звали. Он этого не сделал.

Гельмут еще вчера пронюхал, какой праздничек будет сегодня, и поэтому не побежал с раннего утра козырять Жювелем перед Филиппом, как мог бы поступить на его месте Иоганн. Поэтому Гельмут и был главным, а Иоганн второстепенным, а Дитрих желал провалиться им обоим под землю. Таким образом, Дитрих самоисключался из иерархической нумерации и третьим назван быть не мог, хотя в действительности таковым являлся.

Целый день Иоганн дрессировал Жювеля. Когда тот смог наконец без запинки выговорить: «Итак, я та самая заблудшая овца, которая по диавольскому наущению моего хозяина, графа Сен-Поля, положила конец вознесению юного Мартина через порчу механики», Гельмут честно вручил ему монеты.

Он хотел сказать что-то ободряющее, но не нашелся. Дай Жювелю арбалет – выйдет отпетый бриган, дай глиняную птичку – сельский придурок, дай Сен-Поля – и получишь мертвого Сен-Поля.

– Послушай, Жювель, ты хотел бы убить своего хозяина? – спрашивает Гельмут без всякой задней мысли. Роковые кресты на тевтонских плащах, обжимая подконвойный серый балахон Жювеля, движутся по направлению ко дворцу.

– Ни к чему, – Жювель, насколько Гельмут научился понимать его, не врет.

У распахнутых дверей зала никого. Никаких алебардистов, меченосцев, пэров Круглого Стола, грифонов и дэвов.[94] «Вот она, Бургундия, – думает Дитрих, – страна без стражи. Приходи и бери. Приходишь и берешь. А она пожирает тебя, одевает в свои шальвары и пурпуэны, душит египетской амброй – два флорина понюшка – хлюпает своими женскими частями, а потом варит тебя в извести. Кости крадет».

Они вошли. Карл, наклоняясь к уху Обри, доверительно сообщил:

– Вот извольте полюбопытствовать, выписали немецких жонглеров. Сейчас изобразят.

Жювель откидывает капюшон. Сен-Поль с тревогой смотрит на Оливье.

Тевтоны входят в центр разомкнутого каре столов. Кто начнет первым – Филипп или Гельмут? Первый не понимает, кого с собой притащили тевтоны, второму душно после прогулки под свежими дижонскими звездами.

– Государь, – зычно начинает Гельмут, чтобы ничьи, даже самые далекие уши не пустовали, – дело столь спешное, а случай, не скрою, столь удобный, что мы отважились явиться сюда, явиться сейчас. Дело об убийстве Мартина фон Остхофен закрыто.

Умненький Оливье, туго набитый Людовиковыми политическими директивами, с аппетитом скубет телячью ногу. Ах, не светить двум солнцам на небе, как не бывать бургундам королями! Вещий Филипп читает в лице Оливье как в простецкой книжке. Все, что он может сделать, – читать дальше. Там, между прочим, написано:

– Извольте продолжать.

И все. Проще, чем «кушать подано». Филипп сегодня на вторых ролях.

– Мартин фон Остхофен убит графом Сен-Полем. Обвинение располагает свидетелем.

Теперь в фокусе Жювель. Иоганн вполголоса подсказывает ему: «Итак, я та самая заблудшая овца…»

Жювель, согласно кивнув, говорит:

– Все так. По делу. Хозяин сказал: «Пили кругляк». А мне не разница, какая у него прихоть. Ну и по его диавольскому наущению сгубил Мартина-янгела.

В дальнем конце зала – женский смех. Ее имел ангел. Такая мысль Лютеции в голову не приходила. Общественное настроение подымается. Все-таки нам будет весело.

Гельмут, заломив бровь, оборачивается на смех. У него все грамотно куплено. Не даром ведь он сегодня потратил на Лютецию два часа лучшего полуденного времени.

– Рад видеть среди прочих эту милую госпожу. Лютеция, скажите, вы узнаете нашего свидетеля?

Лютеция органична во всем, Лютеция вне политики. Если бы ее попросили узнать в Жювеле Тухлое Дупло святую Варвару, она, без сомнения, узнала бы в нем святую Варвару. Тем более, что Жювель, лишенный нечистотных наслоений, вполне недурен собой.

– Да, монсеньор. Именно через Жювеля я не раз и не два сносилась с графом.

– Вы видели Жювеля на фаблио?

– Да, как и весь свет.

Спроси Гельмут, была ли Лютеция непосредственной свидетельницей порчи блока, ревновал ли ее Сен-Поль к Мартину и все такое подобное, она без оговорок ответила бы «да».

Гельмут не стал, однако, длить свой допрос. На то и драматургия, на то и искусство, чтобы разогретая публика не заскучала. Все уже готовы принять слова за факты, все верят старательному аранжировщику, а вера на то и вера, чтобы восполнять лакуны в логических цепях.

– Итак, государь, – Гельмут вновь обращается к Филиппу, – преступник обнаружен, уличен и явлен обществу. Просим предоставить графа Сен-Поля в наше распоряжение либо покарать его по бургундским законам в нашем присутствии.

Филипп украдкой смотрит на Оливье. Что там еще написано?

– Терпение, монсеньоры. Пусть скажет граф.

Сен-Поль – Рыцарь-в-Белом. Весь в белом и сам белый. Нет, он не трус. Он рыцарь. Он встает, он делает глубокий вдох, смотрит на Филиппа, на Карла, на Оливье. Немое кино.

«Ну? Что скажете-с?» – растворено в мировом эфире коллективное невысказанное.

– Что я скажу? – Сен-Поль сглотнул слюну, оперся руками о стол.