Пройдя переулок из конца в конец, он постоял немного в недоумении. Затем проделал обратную экскурсию. Но как ни напрягал Гельмут метафизическую мембрану, он не смог уловить ни малейшей вибрации, ни малейшего намека на ожидаемое происшествие. Та же смрадная куча тряпья, подпирающая стену трехэтажного дома аптекаря, та же пыль, тот же привкус копоти на губах, хотя ничто не коптит. Гельмут облизнулся против часовой стрелки и, сделав крюк в три квартала, устремился обивать пороги лживых бургундских патриотов.

На Дижон проливался дождь. Гельмут только что отужинал в обществе Иоганна и Дитриха. Праздные разговоры были тевтонами презреваемы, а потому все трое пребывали в церемонном молчании. Каждому было дано право полагать, что двое других молятся.

На самом деле молился лишь один, Дитрих. Его проблемы были просты и доступны любому господу: убраться, убраться поскорее из Дижона, не меняя коней нестись во весь опор, ловко поспеть к закрытию мецских ворот, наконец-то вступить в наследство и уже неторопливо поспешать в милую Пруссию, где можно будет распорядиться средствами покойного в свое удовольствие, хотя и разбирался Дитрих в своем удовольствии посредственно. Молитву Дитрих сопровождал арфическими медитациями, которым, между прочих, находилось и такое оправдание: в раю, по слухам, многие праведники коротают досуг точно так же.

Как известно, существует два рода любви: через обладание и через привыкание. По крайней мере, так было известно Иоганну и Гельмуту из пространных откровений гроссмейстера Фридриха. Скажем, любовь к музыке. Когда следователи во время первой ночевки на постоялом дворе, а было это в восьми лье от Меца, услыхали игру Дитриха, они пожалели, что сотворены по образу и подобию своих родителей, которые тоже были человеками, а не глухарями.

В восьми лье от Дижона Гельмут с ужасом поймал себя на том, что насвистывает один из Дитриховых мотивчиков, а у Иоганна исчезло давнее несварение желудка. Любовь к чему-либо через привыкание приходит как бы задним числом, как спасительное оправдание многих и многих часов, вынужденно потраченных впустую на вышеуказанное что-либо. Гельмут и Иоганн очень любили музыку Дитриха. Они согласно влились в Дитрихов симфотранс и безмолвствовали.

Входит Жювель Тухлое Дупло.

При таком раскладе, натурально, его появление замечено поначалу не было. Он мог безнаказанно украсть любую дорогую следовательскую шмотку и исчезнуть. Мог свистнуть даже превосходный меч Дитриха, отлитый из серег и браслетов его прабабки, меч, из-за которого его колесовал бы первый же судебный пристав. Мог просто нассать в уголку.

Из богатого континуума дареных судьбою возможностей Жювель избрал вторую, но с небольшой поправкой. Его косой глаз облобызал рукоять не Дитрихова, но Гельмутова меча. Одна эта рукоять и без отягчающего ее собственно клинка в Брюгге могла стоить отрез сукна на добрый латинский парус.

Жювелю не нужен парус, Жювелю радостна кража как высший акт любви через обладание. «Пусти, мерзавец; Гельмут, проснись!» – верещит оскверненная прикосновением Жювеля рукоять, и все меняется.

Жювель, воздетый за шиворот на полфута от пола, в отчаянии сучит ножками. Иоганн-верзила воротит нос от своей смердящей добычи. Гельмут успокаивает взволнованный меч.

– Пусти, я хорош, – скулит Жювель. Давно скисшие нити рвутся одна за другой, воротник его грязной, но на удивление расшитой павлинами рубахи остается в Иоганновой длани. Жювель падает на пол. Грохочут деревянные башмаки.

Вдруг лицо Гельмута просветляется.

– Не ты ли тот мерзавец, которого я сегодня утром принял за ком грязного тряпья в куче такого же тряпья под домом аптекаря?

– Борзо я жрал раньше, теперь же прокажен без проказы и хуже червя, – согласно вздыхает Жювель.

Иоганн между тем связывает Жювеля и отходит к окну продышаться. Гельмут садится.

– Ты хотел украсть мой меч. Зачем? – спрашивает он, не зная, с чего начать.

– Я не красть, я вроде помацать.

– Уже помацал. Дальше.

– Мне всегда так. Хотел поцеловать, а получилось съесть.

– Это с кем же ты так?

– С едой хозяина.

Гельмут хохочет. На памяти Дитриха это с ним второй раз.

– Кто хозяин?

– И я об этом. Сен-Поль, будь он дохлым.

Гельмуту слышать такие признания Жювеля радостно.

– Ты из челяди Сен-Поля?

– Был, теперь же прокажен без проказы.

– Это хорошо, что без проказы. Так значит, Сен-Поль тебя выгнал.

– Выгнал сказать не то будет. Хотел виселицу сделать мне, да я припустил прочь, а он меня ищет.

– Ты у него что-то украл, – убежденно говорит Гельмут, извлекая меч и поворачивая его то так, то этак, чтобы свечи отражались в нем по-разному и по-разному веселили душу.

– Не надо, не крал, понял! – выкрикивает Жювель, напуганный предположением Гельмута и его манипуляциями с клинком.

– Не ори. Мы можем отрезать тебе язык.

– Я сделал вам любопытное, – говорит Жювель обиженно, – и с этим я здесь.

Гельмут выжидательно смотрит на Жювеля.

– Я пилил кругляк, по какому веревка ездила. С ангелом.

– С каким еще ангелом? – Гельмут уже понял, о чем идет речь, но он боится своего предположения. Боится разочароваться. А если Жювель сделал не то и не там, где это только что свершилось в криминальных фантазиях тевтона?

– С ангелом, против которого хозяин умыслил.

– Сен-Поль приказал тебе подпилить блок, через который тянулись тали с подвешенным к ним Мартином? – к неудовольствию Гельмута подает голос Дитрих. Тоже, как видно, догадливый.

– Мартина не знаю. Ангел был, – убежденно возражает Жювель. – Упал он стремно, убился.

– И ты не боишься повторить свои слова перед герцогом Филиппом?

– По деньгам смотреть надо.

– Сто золотых.

– Боюсь.

– Сто пятьдесят. За большее мы можем разве что отрезать тебе язык.

– Хочу на них посмотреть.

– Иоганн, будь добр, покажи Жювелю деньги.

Так и есть – Сен-Поль убил Мартина. Дитрих подкупил Сен-Поля, и Сен-Поль, воспылав небывалой алчностью, убил Мартина. Дитрих, воспылав небывалой алчностью, подкупил Сен-Поля, который и убил Мартина.

Карл размышлял вслух. Лениво и безразлично. Безразлично и монотонно. Покачивая ногой. Луи не внимал ему.

– М-да, – продолжал он на той же ноте, – Абрам родил Исака, Исак родил Иакова, Иаков родил Мартина, Дитрих убил Мартина, и тем Дитрих отъял богатства Мартина. М-да.

Луи рассеянно покачал головой. Карл кинулся вперед и, прижав Луи, недоразумевающего и в шутку испуганного, к спинке кресла, рыкнул прямо ему в лицо:

– Зачэм, дарагой дядя Дитрих, все эти понты?

Луи прыснул, и роса его краткого веселья осела на Карловом подбородке.

– Ничего смешного, – Карл отпустил Луи и рукой-отпустительницей смахнул дружескую росу. – Ничего смешного здесь нет. А вдруг это я его убил?

– Тогда, монсеньор, вас повлекут в зарешеченной фуре по городу. Пренарядные карлы будут швырять в вас навозом, а о дамах уж и говорить нечего. Потом вас привезут на площадь и там повесят.

– Дудочки, – Карл покачал длинным указательным пальцем перед длинным указательным носом Луи. – Дворян не вешают.

Сен-Поль. Вот он перебирает свои бумаги. Осматривает гардероб. Много пестрых и дорогих вещей, очень модных. Что означает «модных»? Это очень любопытно. В провинциальной Испании в моде белый и оранжевый. Таковы цвета гардеробов на срезе распахнутого шкафа. Во Франции, поглядывающей на Бургундию в смысле новых веяний – голубой и салатный. Такова гамма Людовика. В Бургундии, столице вкусов и роскошеств, в моде все. Что попало. В моде то, что ты надел. Бургундские костюмы модны априори. Поэтому в гардеробе Сен-Поля – радуга. Поэтому непросто выбрать самое-самое, набить этим короба и смыться. Смыться даже проще, чем выбрать самое-самое, потому что в бегстве рисуется конечная и умопостигаемая последовательность действий. Тем более, что никаких коробов, когда бегут от опасности, с собой не тащат. Берут важное, а не любимое. Сен-Поль в сердцах захлопнул створки гардероба. Вернемся к бумагам и драгоценностям.