Осушив стакан, я заказал ещё, бармен поставил на стол бутылку и лёд, а затем вернулся за стойку. Разумеется, рядом со мной уже не было ни Исикавы, который останавливал меня, ни Саэко, которая подначивала, чтобы я выпил ещё. Опьянение разливалось по телу, я наблюдал, как стакан и всё остальное вокруг постепенно теряют привычные очертания.

В зале находились лишь бармен, слушавший музыку, пьяный парень в костюме и бродячая собака: наверное, она скучала, но послушно сидела на привязи. Я подумал о том, что скоро умру, о том, что делал в своей жизни. Протягивая руки, чтобы красть, я отвернулся от многого в жизни, отрицал любой коллектив, отрицал здоровье и свет. Я жил, окружив себя стенами, забравшись в тёмную щель. Но всё же мне почему-то хотелось ещё немного побыть здесь.

Бармен сел в кресло за стойкой и закрыл глаза. Я не знал, что это за музыка, и просто смотрел на то, как он слушает. В моей жизни было полно всего, что мне не нравилось, но было и то, что я не хотел потерять, и те, кого не хотел потерять. Но те, кого я не хотел потерять, страдали и рано уходили из жизни. Я думал о том, какой была моя жизнь, думал о том, что она подошла к концу, думал о моменте смерти.

Парень в костюме спал, бармен не шевелился. Я хотел наблюдать за этой картиной до того момента, пока не засну сам.

Когда я был маленьким, я всегда видел вдали башню.

Я ходил по грязным улочкам с блоками домов и отдельно стоящими малоэтажками, а башня всегда неясно вырисовывалась наверху, стоило мне поднять голову. Окутанная туманом, неясно очерченная, она напоминала какой-то старый дневной сон. Словно появилась из чужой страны, строгая, такая высокая, что не было видно вершины, красивая и далёкая — сколько ни иди к ней, вряд ли дойдёшь…

Войдя в магазин, я положил рисовый треугольник — онигири — в маленький карман. Чужие вещи, оказываясь в моих руках, были тяжёлыми. Я не испытывал чувства вины или угрызений совести за этот поступок. Моё тело росло и требовало много еды, я был не в силах отказаться от этой потребности. Правила созданы чужими людьми и ко мне не имеют отношения. Я засовывал в рот плотный онигири и, толком не разжёвывая, глотал. Передо мной были ряды электрических столбов, ряды обшарпанных домов, деревья на небольшом холме, и дальше в тумане вырисовывалась высокая башня, на которую я смотрел. Когда-нибудь эта башня мне что-то скажет. Почёсывая ноги, торчавшие из коротких штанов, я чувствовал, что внутри живота медленно растворяется чужой посторонний объект.

Я услышал смех и крики компании ребят одного роста со мной. Мальчик с длинными волосами держал в руках игрушечную машинку. Громко и пронзительно он закричал, что эту машинку ему купили за границей. Он орудовал маленьким пультом, и блестящая машинка, как настоящая, набирала скорость.

Наблюдая за ним, я почувствовал раздражение. Этот парень показался мне отвратительным, ведь он хвастался тем, что ему дали, а не тем, что заработал сам. Чтобы это отвратительное чувство меня отпустило, машинка должна была исчезнуть. Я стащил её. Меня никто не знал, поэтому кража оказалась парой пустяков. Почему-то иностранные предметы всегда ассоциировались у меня с башней.

Я тихо играл с этой машинкой на грунтовой дороге. Однако она больше не блестела, как в тот раз, когда я впервые её увидел. Я почувствовал, происходит что-то не то, мне стало тяжело, я выключил машинку. Я положил её подальше, потом с опаской опять включил, но, когда она двинулась, снова почувствовал что-то странное. Я выбросил эту машинку в грязную речку. Где-то далеко стояла башня. Она просто возвышалась вдали, окутанная дымкой, так ничего и не говоря мне…

Почему же старая башня стояла вдали от моего района? Я никогда не думал об этом. Я полагал, она уже находилась там, когда я родился. Мир был жёстким и незыблемым. Время текло с собственной скоростью, расставляя всё по своим местам, оно толкало меня в спину и куда-то перемещало. Но когда я протягивал руку к чужой вещи, мне казалось, я освобождаюсь от силы времени. Будто я отдаляюсь от мира с его непреложными законами.

В начальной школе мальчик, выбранный старостой класса, носил блестящие часы. «Это папины, — говорил он, показывая, словно украдкой, предмет своей гордости. — Работают даже под водой!» Все ребята не отрываясь глядели на часы, которые могли работать даже в воде. Я украл их.

Почему я уронил часы на глазах у всех? Я тогда быстро снял их, ещё чуть-чуть — и они оказались бы в моём кармане. Но часы выскользнули и с грохотом ударились об пол. Все перевели взгляд на часы, которые перестали работать от удара, а затем на меня. «Вор! — закричал староста. — Ты же их сломал. Они дорогие. Как ты смел, оборванец?!»

Шум в классе всё нарастал. Ко мне протянулись чьи-то пальцы, схватили за руки и ноги, стали трясти, я упал на пол. «Вор! Вор!» На крики прибежал молодой учитель и, увидев, что я на полу, протянул руку. Кажется, он был растерян. «Извинись! — громко сказал он мне. — Извинись, если и правда что-то украл».

Теперь мне кажется, в этот момент я был освобождён. Впервые о моём поступке узнал кто-то, кроме башни. Никогда прежде я не ощущал такой свободы. Несмотря на общее давление и позор, я чувствовал, как меня пропитывает ощущение удовольствия. Если солнце светит тебе в лицо, не остаётся ничего, как развернуться и пойти в другую сторону. Я не скрывал усмешки, не сопротивлялся, я просто лежал на полу, а они сжимали меня со всех сторон. Из окна классной комнаты я видел башню. Казалось, теперь она точно что-то мне скажет. Ведь она так долго стояла там… Но и в этот раз красивая башня просто возвышалась вдали. Она не поддерживала и не осуждала меня за то, что я находил удовольствие в моём унижении. Я закрыл глаза.

Я решил, что буду воровать, пока не перестану видеть башню. Пока она не начнёт опускаться всё ниже и ниже, пока тени не будут всё короче и короче… Мне казалось, чем больше я ворую, тем дальше от меня отодвигается башня. Напряжение, когда берёшь в руки чужую вещь, стало привлекать меня ещё сильнее. Дрожь в пальцах и мягкое тепло, приливающее вслед. Это действие отрицало ценности и рвало узы. Красть то, что нужно, красть то, что не нужно, выбрасывать то, что не нужно, после воровства. Удовольствие избавляло меня от странного ощущения, которое пробегало по кончикам пальцев, когда я протягивал руку на запретную территорию. Может быть, я пересёк какую-то черту, а может, просто повзрослел, но сам не заметил, как башня исчезла…

Я позвонил матери мальчика, она сказала, что хочет в отель, я взял такси. Мы встретились днём рядом с залом игровых автоматов патинко, направились к улице с отелями и вошли в первый попавшийся. Оказавшись в номере, она сразу же стала раздеваться и сказала, была уверена, что я позвоню ещё раз. Я хотел было что-то ответить, но осёкся и сразу потянул её в постель. Я подумал: если её рассержу, будет сложно поговорить о мальчике, да и перед смертью мне хотелось ещё раз прикоснуться к женщине. Она забралась сверху и, может из-за таблеток, кончала раз за разом, впиваясь в меня ногтями.

Обнажённая, она вылезла из постели, слегка отодвинула занавеску, сказала, что поблизости открыли торговый центр, почесала щёку. Почему-то она хотела показать его мне. На кровати валялась женская одежда, словно сплющенное мёртвое тело. Через занавески в комнату проник тонкий луч света. Я приподнялся.

— Кстати, — заговорил я, решив, что это подходящий момент. — Ты не хочешь отдать ребёнка?

Она обернулась, на мгновение выражение на её лице застыло.

— Тебе? — Она почему-то ухмыльнулась.

— Нет. В детский дом.

— А можно?

Я думал, что рассержу её, но она задёрнула занавески и вернулась в кровать.

— Можно. Только надо оформить бумаги.

— Неохота, — сказала она и, отведя от меня взгляд, закурила. Наверное, она имела в виду оформление бумаг.

— Мне придётся исчезнуть на некоторое время. Я больше не смогу видеться с твоим сыном. Вам с ним лучше жить по отдельности. Да и тебе будет легче с мужчинами. Если ты его отдашь, я дам тебе пятьсот тысяч иен. Ну как?