Добряк Жафрэ вздохнул и добавил:

– Когда можно договориться полюбовно, к чему доставлять друг другу хлопоты и неприятности, дорогой Господин Сердце. Разве я не прав?

Было отчего торжествовать, и наши бывшие письмоводители из конторы Дебана, должно быть, уже решили, что достигли своей цели. В последнюю минуту им удалось поймать Ролана врасплох. До того момента он хранил холодно-безразличный вид – настолько, что сам Комейроль на какой-то миг уже было отчаялся.

Но имя Даво вернуло румянец на бледные Ролановы щеки.

И, когда ему так безапелляционно заявили, что одежда Даво больше не находится в его шкафу, он вздрогнул и снова побледнел.

Ролан был уязвлен столь глубоко и жестоко, что даже не пытался этого скрыть.

После недолгого молчания он поднялся и сунул ключ в скважину платяного шкафа, который стоял слева от входа.

Как только он повернулся спиной, Комейроль и Жафрэ победно переглянулись.

– Готов! – сказал Комейроль.

– Точно в глаз! – добавил Жафрэ, тихонько потирая руки. – Мысль тиснуть тряпки была что надо.

– Сильно! А хочешь, я ему скажу: «Это все по милости моего дружка Жафрэ»!

– Мировую? – предложил покровитель пичужек. – Неохота мне шутить с этим малым! Он явно не промах.

– Он просто великолепен! И он еще себя покажет! Клиент, должно быть, держит за пазухой камень кошмарного размера!

– Целый валун! Тихо: он уже посмотрел.

Глянув в шкаф, Ролан обескуражено прикрыл его. Но обернуться не спешил; казалось, он раздумывал.

– Вовремя пришли! – заговорил снова Комейроль. – Графиня уже подсылала своего Аннибала!

– Там, где эта пройдется, – пробормотал Добряк Жафрэ, вздохнув, – уже так просто корки хлеба не сыщешь!

– Господа, – сказал Ролан, возвращаясь к ним с озадаченным, но нимало не сбитым с толку видом, – я полагаю, что вы люди в высшей степени ловкие, хотя и не надо большой сноровки вытащить несколько забытых тряпок из уединенного дома у человека, который никого не опасается и кому эти жалкие вещи ни на что не нужны, когда б не связанные с ними воспоминания. Но даже будь вы стократ ловчее, будь у вас одновременно все те качества, что делают из людей великих дипломатов и опасных преступников, а также искусных сыщиков, проницательных судей, удачливых военачальников – вам все равно ни бельмеса во мне не понять. Здесь вы столкнулись с небывалой задачей – слышите: небывалой! Человек, которого обвиняли в том, что он целился в своего врага с семидесяти пяти шагов, а он был слеп; другой, на которого наговаривали, что он кричал «да здравствует император в тюрьме» или «да здравствует король на плахе», а тот был нем; и тот еще, которому говорили «ты зарезал человека», а он показывал свои отрезанные по плечо руки, все эти занимательные казусы, хорошо знакомые людям вашего сорта, эти цветы из сада преступлений, где выращивают несуразные алиби и прочие, более хитрые, небылицы, которые я назвал бы «метафизическими алиби», все уловки суда присяжных, все прелести истории исправительных учреждений покажутся вам бирюльками по сравнению с моим случаем. Счастливым случаем! Вы ничего не смыслите в нем, это я вам говорю, и никогда не сможете ничего понять. Я б дал вам лет двадцать пять на поиски ключа этой шарады, чтобы потом вы могли спокойно выбросить свои языки на свалку!

– Вы подумайте! – сказал Комейроль. – Только что вы куда-то спешили, господин герцог, а теперь вот разглагольствуете тут словно адвокат!

– Каждый отбивается как может, – вставил Жафрэ. – Дадим Господину Сердце поболтать.

– Я не отбиваюсь, – отрезал Ролан и уселся, сдержанный и спокойный как никогда. – Сообщаю факт. У меня нет ни малейшего намерения притворяться, что необычность обстоятельств хоть на минуту по-настоящему вывела меня из равновесия. Полагаю, от сложения мира ни с кем не случалось то, что стряслось со мной. Редко что бывает ново под солнцем; я поневоле благословлял необычность моего положения. Добавлю, что, будучи защищен – благодаря некоей чудовищной нелепости – самым неприступным алиби и самыми непреложными доказательствами, какие только можно вообразить, я до сей поры не прибег к открытому судебному разбирательству вовсе не из опасения случайно проиграть его, что мне нисколько не угрожает, но лишь из нежелания публичной огласки. Вследствие этого, господа, я жду ваших предложений, готов их принять или отклонить в зависимости от того, насколько они будут отвечать моим интересам и согласоваться с моею совестью.

– Ничего не понял! – смеясь вскричал Комейроль. – Но да здравствует совесть!

Жафрэ обошелся без околичностей.

– Уважаемый господин сосед, – сказал он, – вы превосходно умеете говорить. Вы закончили? Здесь публика воспитанная, здесь вас никто перебивать не будет.

Теперь Ролан внимательно слушал, наклонив голову.

– Каждый из нас, – заговорил снова Комейроль, меняя тон, – прекрасно понимает, что речь идет о колоссальной сделке. Ради того, чтобы получить не сегодня-завтра титул герцога и огромный доход, вы, разумеется, не станете отказываться от небольшой жертвы, которая вам ничего не будет стоить, поскольку у вас и так ничего нет. С нами, милостивый государь – и я понимаю под этим «мы» собрание нескольких опытных людей, к которому господин Жафрэ и я имеем честь принадлежать, – разглагольствованиями ничего особенно не добьешься, тем более что мы и сами умеем ораторствовать не хуже других. В настоящем же случае, пусть даже мы, скажем, вполне убеждены, что раненый с бульвара Монпарнас и покойник с улицы Нотр-Дам-де-Шан вовсе не одно и то же лицо; возможно, мы очень даже хорошо знаем убийцу; возможно, нам бы хотелось его покрыть, пустить расследование по ложному следу. Я сказал «пустить», а не «направить», ибо уголовное следствие застряло именно в означенном мною пункте. Может быть, прокуратуру уже в то время сбили с толку; может быть, она сбилась с толку сама – неважно: довольно показать ей человека, который носил одежду госпожи Даво, сиделки, чтобы придать новый ход этому подзабытому делу. И не воображайте, что они там, во Дворце правосудия, с радостью забросили это дело: были люди, которые их торопили, в том числе ваш уважаемый покойный дядюшка, генерал герцог де Клар и сестра Франсуаза Ассизская, у которой были длинные руки даже в келье; подлинней любой удочки!

Ролан, приставив кончики пальцев ко лбу и прикрыв глаза, слушал с огромным напряжением, и в то же время мечтал.

– Помните, как там Джордж Браун в последнем действии «Белой дамы»? – вскричал Комейроль, благодушно смотревший на Ролана. – Прекрасный момент!

Он замурлыкал:

– Вот уж знамена видны, Вот уж знамена видны…

– Дорогой коллега, – сказал Жафрэ, – умоляю вас, будьте посерьезнее!

– Отстань, приятель! – отвечал Комейроль. – Нечего выходить на сцену, не выучив роли. Наш первый тенор должен знать имя своего дядюшки и двоюродной бабки, черт возьми! И еще много всякой всячины! Дорогой Господин Сердце, вам когда-нибудь приходилось слышать о Черных Мантиях?

— Как и всем, – отвечал Ролан рассеянно. – Шайка воров.

Жафрэ недоверчиво пожал плечами.

– Приятель, – сурово сказал ему Комейроль, – нечего тут разводить ваш обывательский скептицизм. Я было подумал, что Господин Сердце сам был из этих Черных Мантий – столько вокруг него загадок. Вы не верите, ну и напрасно! Черные Мантии существовали; они и сейчас еще существуют. Их предводители умерли и глава войска исчез, что правда, то правда, но рано или поздно вы увидите представление очередной пьесы. Я говорю о Черных Мантиях, потому что люди, которые вечно судят вкривь и вкось, приписали им изобретение колеса в разгар девятнадцатого века, и вечно повторяли, что их знаменитый «полковник» открыл великую формулу воровской алгебры, которая звучит примерно так: «За каждое совершенное преступление отдай правосудию одного виновника». Это правило еще царь Ирод знал. А Господин Сердце наделен слишком здравым рассудком, чтобы не сообразить, что он как раз, благодаря его особому положению, прекрасно подходит на роль виновника, соответственно великой формуле, и его запросто могут схватить, связать, посадить и бесплатно доставить прямехонько в суд…