– Ни добра, ни зла не существует, Латур. Зло так же необходимо, как добро. Природа безразлична.

Я осмеливаюсь возразить ему:

– Но разве не важно, чтобы дети учились стремиться к добру и бороться со злом?

Маркиз не слушает. Его вдруг охватывает раздражение, он встает и ставит книгу обратно на полку. И молча покидает библиотеку.

Я уверен, что это наш последний разговор о книгах. Однако спустя несколько дней он приходит в мою комнату и кладет мне на постель несколько сочинений.

Тем же вечером за ужином он заводит спор с мадам де Монтрёй. Он заявляет, что охарактеризовать человека можно, лишь опираясь на научные наблюдения и эксперименты. Мадам говорит о воле Божией. Они не слушают друг друга. Каждый ведет свой монолог. У маркиза голос громче, чем у нее. Он утверждает, что человек – это машина, которая подчиняется своим импульсам и желаниям. Глупо пытаться отрицать эти импульсы. Человек должен следовать своим склонностям, иначе он не может, кричит маркиз, глядя на мадам. Наконец он подзывает меня и просит подтвердить постулаты Ламетри. Я горд, но в то же время мне стыдно.

Анна-Проспер пришла ко мне ночью. В красивом пеньюаре. При лунном свете. Лицо у нее золотистое. Я ложусь на кровать, пытаясь не смотреть на нее, предоставляю ей самой вести разговор. С закрытыми глазами выслушиваю ее вопросы о моем господине. Говорю:

– На это я не хочу отвечать.

Или:

– Мне об этом ничего не известно!

Или:

– Знала бы мадам, о чем вы меня спрашиваете!

У нее действительно красивая форма головы. Анна-Проспер мне не нравится. Но голова у нее красивая. Высокий лоб, вдавленные виски. Большой затылок. Совершенное строение черепа.

За окном луна.

У луны нет тайн. Говорят, будто она внушает нам чувство сопричастности и влюбленности. Но ведь я знаю: влюбленность не что иное, как переодетая похоть, желания слизистой оболочки, извечная потребность тиранить ближнего. Если бы кто-то мог убрать луну, он оказал бы благодеяние человечеству.

Я утешаюсь со швейцарской служанкой по имени Готон. Она слишком глупа, чтобы понимать, насколько я некрасив. Она говорит, что я добрый. Ей кажется, будто я заботлив и добр только потому, что я объясняюсь ей в любви. Мой господин утверждает, что опасно не отличать своих интересов от чужих: «Иначе очень скоро ты превратишься в раба того, кто говорит, что любит тебя больше, чем себя». Но у Готон горячая кожа и красивые раскосые глаза. От нее пахнет имбирем и карамелью. У меня не возникает желания мучить ее. Это меня не возбуждает.

Вместо этого я представляю себе дочь садовника. По-моему, она немного похожа на Анну-Проспер. У нее такой же высокий лоб. И красивая линия затылка.

Ночью я сижу и рисую голову девочки.

Меня вдруг осенило. Я пошел к господину и рассказал ему, что Анна-Проспер ночью приходила ко мне в комнату и расспрашивала о нем. Прекрасная возможность соблазнить ее, правда? – сказал я. Заманить невинную девушку на опасный путь, что может возбудить сильнее, чем это. Маркиз тут же начал строить планы.

Проходя через сад, я увидел у садовника свет. Девочка стояла у окна и, высунув голову, звала кошку, сидевшую на ветке. Я присел на корточки и стал изучать девочку. На меня нахлынули фантазии. Неожиданно для себя я оказался под самым окном. Так близко, что мне стали видны все жилки у нее на шее. Я чувствовал ее запах. Она отошла от окна, а я еще долго сидел там, закрыв глаза. Кожа у нее белая, как земля, покрытая инеем. Она такая юная. В ней есть что-то печальное.

Кости черепа у такого ребенка слишком мягкие, чтобы их можно было расколоть, и слишком тонкие, чтобы их пилить. Такие кости разрезают большими ножницами.

– Зимой ей стукнет десять, – сказала садовница, когда я как-то заговорил с ней о ее дочери. Я наблюдал, как женщину обдала волна гордости: на висках у нее выступили красные точки, она удовлетворенно вздохнула, и только потом я обнаружил, что садовницу больше интересуют ее розы, чем игры девочки.

Все-таки я дрянной человек. Нынче ночью я стану предаваться фантазиям. Всякий раз, когда я вижу то, что вижу, у меня возникает чувство, будто я взмываю ввысь. Утром я не нахожу себе места.

Я передал Анне-Проспер письмо от маркиза. Несколько сладких фраз об их первой встрече. Она покраснела и быстро ушла. На другой день она сунула мне ответ. Анна-Проспер пишет как камеристка.

«Ваши слова так галантны, дорогой зять, однако могу ли я доверять вам? Не знаю, что думать о вас, но у меня требовательное сердце, и я слишком чувствительна к таким словам...»

Начался обмен посланиями.

Но радость испытывал только я.

Им стало трудно скрывать свои чувства. Последнее письмо Анны-Проспер было очень трогательным. Время их торопило. Утром я подслушал разговор между мадам Монтрёй и ее супругом. Она во что бы то ни стало хотела отправить Анну-Проспер к тетке. Мадам опасалась за нравственные устои дочери. Час пробил.

Я сжег письмо Анны-Проспер и сейчас, сидя с пером маркиза в руке, все еще чувствую запах пепла. Как бы он ответил на такое послание? Что в нем всколыхнулось бы? Острое желание, которое способно опустошить все вокруг? Или только самодовольство? Я написал несколько строк о красивой походке Анны-Проспер. Ее дыхание «чище, чем цветок яблони». От имени маркиза я предлагаю ей встретиться в конюшне ночью накануне ее отъезда, прошу прощения за дерзость, пишу несколько слов о бьющихся сердцах и заканчиваю письмо так: «Надеюсь увидеть вас...»

Я все продумал. После операции я положу ее тело в тележку для навоза и сверху чем-нибудь прикрою. Завтра утром садовник свободен, я должен поработать за него. Не думаю, что стану препарировать труп. Просто высушу голову, сохраню и буду иногда изучать форму черепа. Я с нетерпением жду нашей встречи.

Полночь. Достаю из шкафа плащ и шляпу маркиза. Я научился подражать его походке. Спрятавшись в углу за лошадьми, я жду ее. Меня терзает нетерпение. Я сразу услышу ее легкие шаги. Представляю себе, как она испуганно оглядывается по сторонам. Красивые глаза сверкают. Вот она подбегает ко мне. Приникает всем телом.

Я прикрываю лицо плащом маркиза.

Мечтаю, как прикоснусь к ее коже. Прижмусь губами к шее. На шее кожа особенно нежная. Как пахнет женщина, которую жаждет мужчина, как вообще все женщины или иначе? Есть ли у любви свой особый запах?

Я жду.

Ничего. Ни легких шагов. Ни пугливой влюбленности. Ни подавляемого желания. Ни позорного наслаждения, которое она должна испытать, прижимаясь к мужу своей сестры и шепча ему, что он должен пощекотать ее своим кнутом. Ни румянца смущения. Ни похотливых стонов. Ни даже разоблачения: она просто не пришла. Я оскорблен. За своего господина.

Все, что я пишу, подчинено одному великому королю. Мозгу. Центр способностей к языку скрыт между желудочками мозга. У крабов и других черепнокожих мозга нет. Орган, который управляет их чувствами и движениями, расположен в грудной клетке. В древние времена считалось, будто люди думают сердцем. Но человеческий мозг – сложная машина. Этот лабиринт не уместится в сердце.

Дочку садовника так и не нашли. Я препарировал ее при свете луны. И раскидал части трупа по всему поместью. В своей комнате я вскрыл ее череп и рассек его «грецкий орех» на тонкие пластинки.

Должен признаться, мне было трудно в столь незрелом плоде идентифицировать центры, названные Рушфуко. Извилины были слишком малы и тесно переплетались друг с другом. В комнате не хватало света. И конечно, я мог работать только ночью. Что само по себе было досадно. Как можно заниматься настоящей научной работой при таком свете?

Париж. Меня поражает, как хорошо организован этот город. Но мне стыдно. Париж напомнил мне о моей цели. Я позволил себе отвлечься от нее, предпочесть ей другое. То, что случилось в Эшофуре, не должно было случиться. Я больше не должен уклоняться от намеченной цели. Должен придерживаться последовательности имен в списке Бу-Бу.