Джайлс Гозлинг явно обрадовался прощанию с Уэйлендом. Трактирщик понимал, как опасно становиться на пути любимца графа Лестера, и честности его едва ли хватило бы на выполнение этой задачи до конца. Вот почему он был весьма доволен, когда тяжелая ноша свалилась с его плеч; тем не менее он выразил желание и готовность в случае необходимости оказать мистеру Тресилиану или его посланцу любые услуги, совместимые с его положением трактирщика.

Вся Англия говорила о великолепии приближающихся празднеств в Кенилворте, и люди свозили туда все, что могло способствовать пышности и блеску готовящегося приема Елизаветы в доме ее прославленного фаворита: все, что предлагала родина и что доставлялось из-за границы.

Тем временем Лестер, казалось, с каждым днем все больше завоевывал милость королевы. Он неизменно восседал рядом с ней в Совете, его благосклонно выслушивали во время придворных увеселений, ему разрешалась даже дружеская интимность с нею — на него были устремлены взоры всех, кто хотел на что-то надеяться при дворе; иностранные послы осыпали его самыми льстивыми заверениями в глубоком уважении к нему со стороны их монархов — он казался alter ego note 92 великой Елизаветы, которая, как предполагали все, лишь выбирала время и ждала удобного случая, чтобы, сочетавшись браком, разделить с ним свою державную власть.

Но, находясь на вершине успеха, этот баловень судьбы и любимец монархини был, вероятно, самым несчастным человеком в королевстве, которое, казалось, принадлежало ему. Как король духов, он был вознесен высоко над своими друзьями и подчиненными и видел много такого, чего они не могли видеть. Он превосходно знал характер своей повелительницы; это обстоятельное и глубокое знакомство с ее причудами, в сочетании с его незаурядным умом и выдающейся внешностью, подняли Лестера так высоко в глазах Елизаветы. Но именно потому, что характер королевы был ему так хорошо известен, он на каждом шагу опасался внезапной и безоговорочной немилости. Лестер был подобен лоцману, обладающему картой, которая указывает ему все особенности его пути; но на ней обозначено так много мелей, подводных рифов и всяческих опасностей, что чем больше он следит за ними тревожным взглядом, тем больше убеждается, что избежать их можно лишь чудом.

В самом деле, в характере королевы Елизаветы могучий мужской ум странно уживался с чисто женскими причудами. Подданные в полной мере пользовались добродетелями королевы, которые далеко превосходили ее слабости; но придворным и приближенным часто приходилось сносить внезапные и непонятные капризы и вспышки ее подозрительного и деспотичного нрава. Она была заботливой матерью своего народа, но в то же время истинной дочерью Генриха VIII. Хотя пережитые в юности страдания и блестящее образование подавили и смягчили унаследованный ею нрав «жестокого короля», они не истребили его в ней до конца.

Сэр Джон Хэррингтон, остроумный крестник королевы, насмотревшийся и на ее улыбки и на хмурые взгляды, рассказывает: «Нрав ее зачастую был подобен ласковому ветерку, который веет с запада летним утром; он был нежным и освежающим для всех. Речь ее завоевывала, сердца. И вдруг при малейшем ослушании она способна была так перемениться, что не оставалось сомнений в том, чья она дочь. Улыбка ее была солнечным сиянием, в лучах которого каждому хотелось согреться, но внезапно набегали тучи и раздавался удар грома, поражавший всех без разбора».

Это непостоянство характера, как хорошо знал Лестер, было главным образом страшно для тех, кому выпадала на долю симпатия королевы и кто зависел больше от ее личного отношения, чем от тех услуг, которые мог оказать ее престолу.

Отношение к Берли или Уолсингему, далеко не столь нежное, как к нему, было основано — и Лестер прекрасно понимал это — на трезвом убеждении Елизаветы, а не на ее пристрастии и поэтому свободно от неустойчивости и крушений, неизбежно сопутствующих тем, кого выдвинули личное обаяние и Шюбовь женщины. Королева ценила этих выдающихся, мудрых государственных деятелей только за те советы, которые они подавали, и те доводы, с помощью которых отстаивали свои мнения в Совете. Успех же продвижения Лестера зависел от легковесных и мимолетных капризов и настроений, которые препятствуют или способствуют продвижению избранника в милости его госпожи, да еще такой, которая все время боится забыть о чувстве собственного достоинства и подвергнуть опасности свой авторитет королевы, позволяя себе предаваться чувствам женщины. Лестер отчетливо сознавал, с какими трудностями сопряжено его могущество, «слишком большое, чтобы удержать или уступить его». Он с тревогой искал средств удержаться в этом шатком положении, а иногда выискивал способы благополучно спуститься с высот, но и в том и в другом видел слишком мало надежды на успех. В такие моменты мысли графа неизменно обращались к тайному браку с Эми и его последствиям. С горечью упрекая себя и несчастную графиню, он приписывал этому опрометчивому шагу, совершенному в пылу того, что теперь он называл неразумной страстью, и невозможность упрочить свою власть и неизбежность скорого падения.

В тяжелые минуты раскаяния он размышлял: «Люди говорят, что я могу жениться на Елизавете и стать королем Англии. Все подтверждает такие предположения. Брак этот воспевается в балладах, в то время как чернь бросает в воздух шапки… Об этом поговаривают в школах, перешептываются в приемных, церковные проповедники благословляют этот брак с кафедр, о нем молятся в кальвинистских церквах за границей, толкуют даже здесь, в зале Совета. И эти дерзкие слухи не опровергаются ни единым упреком, ни обидой, ни замечанием или хотя бы обычным женским заявлением, что она хотела бы жить и умереть королевой-девственницей. Ее речи стали еще любезнее, чем прежде, хотя она знает о слухах, распространяемых за границей; ее поступки — милостивее, взгляды — нежнее, кажется, она не желает ничего иного, как сделать меня королем Англии и поднять над бурями придворных милостей, рассчитывая, что я сам протяну руку и возьму корону империи, славу вселенной! И теперь, когда я смело мог бы протянуть свою руку, она скована тайной нерасторжимой цепью… А вот лежат письма Эми! — восклицал он, с раздражением хватаясь за них. — Она требует признать ее открыто, воздать должную справедливость себе и ей и уж не знаю, чего еще. Кажется, я и так погубил себя, а она убеждена, что Елизавета примет это известие с ликованием матери, услышавшей о счастливом браке многообещающего сына! Это она, дочь Генриха, не знавшего пощады в своем гневе, ни границ — в страсти, она увидит, что обманута, доведена игрой страстей чуть ли не до готовности признаться в любви к подданному, а он оказался женатым! Елизавета узнает, что ее провели, как проводит беспутный придворный деревенскую простушку! Вот тогда мы увидим, на свою погибель, что значит furens quid faemina! note 93

Затем он умолкал и звал Варни, к совету которого прибегал теперь чаще чем когда-либо, потому что помнил, как восставал Варни против его тайного брака. Беседы их обычно сводились к мучительным обсуждениям того, каким образом представить графиню в Кенилворте. В течение некоторого времени в результате этих совещаний празднества откладывались со дня на день. Но наконец пришлось принять решение безотлагательно.

— Елизавета не успокоится, пока не увидит Эми, — сказал Лестер. — То ли у нее зародились подозрения, то ли Сассекс напомнил ей о прошении Тресилиана, то ли здесь замешан еще какой-нибудь тайный враг — не знаю. Но во время самых благосклонных разговоров, которые она ведет со мной, она часто возвращается к истории Эми Робсарт. Право, я думаю, что Эми — это раб в колеснице, помещенный туда моей злой судьбой, чтобы разбить и сокрушить мой триумф, когда он достигнет наивысшей точки. Придумай, Варни, как преодолеть эту неразрешимую трудность. Для того чтобы оттянуть эти проклятые празднества, я использовал каждый предлог, какой только мог выдвинуть, соблюдая хотя бы тень приличия, но сегодняшняя беседа поставила под угрозу все. Она заявила мне ласково, но решительно: «Мы больше не даем вам времени на приготовления, милорд, чтобы вы окончательно не разорились. В субботу девятого июля мы будем у вас в Кенилворте. Мы убедительно просим вас не забыть ни одного из намеченных гостей и наших приближенных и особенно эту ветреницу Эми Робсарт. Нам желательно взглянуть на женщину, которая могла отвергнуть поэтичного мистера Тресилиана ради вашего слуги Ричарда Варни». Послушай, Варни, призови на помощь всю свою изобретательность, которая так часто выручала нас; опасность, предсказанная моим гороскопом, сейчас нависла надо мной, — это так же верно, как то, что меня зовут Дадли.