От поля до лагеря землю устилали изрубленные тела. Дальше лагеря азахи не пошли, принялись грабить имущество. Однако и преследовать-то было уже некого. Разрозненными группками, а то и поодиночке, конкордийцы бежали к перевалу. У перевала же в скалах сидели и ждали солдаты Афанасия Виолета...

Из шести тысяч десанта живыми взяли чуть больше трех сотен. Им отрубили большие пальцы на руках и ногах и отпустили.

Когда их подвели к перевалу, то навстречу снизу поднялись шестнадцать оставшихся в живых лучников. Они вынесли Афанасия, которому громадной стрелой корабельного лука перебило и почти оторвало правую руку – у самого плеча. Афанасий был в сознании. Он попросил опустить его на землю и уцелевшей левой рукой отдал честь ковыляющим пленным.

Афанасий Виолет хорошо знал, какое зрелище ждет их на пляже...

Выживших в сече хороборцев горожане разобрали по домам: омывать раны и обихаживать. Раненые бредили и стонали, два городских лекаря не отходили от них. Но к вечеру они, несмотря на все хлопоты, начали умирать – почему-то те, чьи раны опасения не внушали. А потом стали умирать те, кто и ран-то особых не получил. Пролетел слух, что конкордийские светлые мечи сделаны из отравленного железа, потом – что это чары... Откуда-то привели колдуна, молодого еще беловолосого и красноглазого парня. Он долго разводил кощуны, помавал руками и наконец сказал, что никаких чар в окрестностях нет, а умирают славы просто от нечеловеческой усталости. Дайте им вина, сказал он еще, дайте им вина, и пусть пьют, пусть смотрят друг на друга и радуются тому, что живы. Дайте им почувствовать, что они живы...

Так и сделали, и все равно за вечер и ночь ушли от людей девятнадцать воинов, выживших в самой жестокой сече, что была на памяти живущих, и даже почти в этой битве не раненных. Не выдержали сердца...

А после полуночи несколько конкордийских кораблей, стоящих невдалеке от места высадки десанта, вдруг охватило жаркое нефтяное пламя. Это подошел от кесарских земель лодочный флот.

Саня так и не уснула в эту ночь, хотя снотворное ей было назначено и дано. Возвращенная память болела – чисто физической болью, как болит замерзшая и вдруг отогретая рука или нога. Две вещи беспокоили ее: во-первых, все же осталось совершенно неизвестным, где она была последние два месяца, а вовторых, вспомнившееся казалось ей чем-то не до конца настоящим: будто заученный урок или роль.

Актриса, которая помнит только пьесы, в которых играла, но полностью забыла свою настоящую жизнь... И третье, дремлющее где-то внутри первого и второго: почему там, во дворе, она знала, что ей грозит опасность, и бросилась бежать?

Все это было так мучительно, что Саня с трудом сдерживала себя, чтобы не зареветь в голос. Тетки спали, храпя на разные голоса. По коридору изредка шлепали или шуршали чьи-то шаги...

Стены над головой стояли незыблемо. Очень маленькая ущербная луна проплывала в просвете.

Под утро она забылась, и ее тут же разбудили, чтобы сделать уколы. Она еще задремывала несколько раз и не пошла на завтрак.

Сане удалось уломать и подкупить санитарочку Фитиму спуститься в гардероб – правильнее сказать, склад верхней одежды, но его называли гардеробом, и достать из ее мешка джинсы. Потом она выстирала их в ведре и вывесила за окно сушиться. Никто из персонала не заметил такого нарушения установленного порядка.

На перевязке доктор Борис Михайлович осмотрел ее колено, потом перевел взгляд на нее, выпятив нижнюю губу. Он был лыс и роскошно бородат. Халат не сходился на могучей волосатой груди.

– Похоже, красавица, что этой ночью тебя подменили, – сказал он. – Не убегай, я начальника позову, ему будет интересно...

Он вышел и тут же вернулся с завотделением, старым коротеньким человечком с черепашьими глазами.

– Вот, Сайд Саидович, о ней я вчера говорил... Сайд Саидович близоруко осмотрел колено, потрогал его и понюхал. Покачал головой.

– Анализы вчерашние уже есть?

– Да. Как и положено было: лейкоциты за двадцать шесть тысяч перевалили...

– Знаешь, Боренька, что это мне напоминает? Когда в сорок седьмом только-только-только появился пенициллин, все вот так же восстанавливалось – на второй-третий день. Флегмоны можно было не вскрывать...

– Но уже давно не сорок седьмой.

– Что же делать. Отнесем к казусам. Пусть лучше так, чем наоборот.

– Хотя наоборот бывает значительно чаще... Потом, отправляя ее из перевязочной, Борис Михайлович заметил:

– Хорошую ты где-то, красавица, заразу подцепила. Поделилась бы, что ли...

– Да я бы с радостью, – растерялась Саня. – Ну не помню, и все тут.

– У меня был подобный случай, – сказал Борис Михайлович. – Еще когда учился. Я Томский заканчивал. Познакомился с одной... ну, неважно. И вышло так, что познакомился пьяный. Пошли к ней домой, все хорошо. Сговорились на завтра. Купил цветы, коньяк – иду. И тут начинается... Не могу найти дом! Всю округу обшарил – нет дома. Мимо которых проходили – стоят, киоск газетный – стоит, дерево такое приметное – стоит, а того дома нет. Час искал. В расстройстве в скверике сел и полбутылки коньяка на кишку бросил. Иду обратно, настроение как у Муму в лодке... вот он, дом. Где ему положено. Зашел... И все четыре года, пока институт не закончил, ходил я к ней – но попасть в этот дом мог только после полубутылки. И лучше коньяка. Трезвый же – никак. Такой вот заколдованный был дом...

– Вам легче, – засмеялась Саня. – У вас хоть такой ключик имелся...

После второго укола в живот она неожиданно уснула, еле добредя до палаты. Вечером пришли девчонки и музыкантша Ольга Леонидовна, принесли теплый свитер, домашние тапочки, котлеты в кастрюльке и всякие фрукты. От их присутствия Сане сделалось очень неуютно. То есть она вдруг поняла, что ей неуютно, что она напряжена и ждет чего-то плохого, очень плохого, а гостьи ее производят необязательный шум и всяческие движения, которые мешают видеть и понимать то, что на самом деле творится вокруг.

У нее вновь было примерно то же чувство, что и тогда, в Машкином дворе: скрывайся! Исчезай! Тебя вот-вот увидят...

Когда подруги и преподавательница ушли (подруги? Саня вдруг поняла, что ничего к ним не чувствует...), она еще раз попросилась в душ и пронесла туда завернутый в белье револьвер. Там она привычным жестом (привыкла? когда успела?) откинула барабан и вытряхнула патроны в ладонь. Все целые. Но и – последние. Она откуда-то знала, что патроны эти гораздо большей мощности, чем та, на которую рассчитано оружие, поэтому каждый выстрел крайне рискован. Еще она знала, что отдача очень сильная, держать револьвер нужно двумя руками и при стрельбе напрягать локти. Она потрогала лоб. Под волосами побаливал свежий рубец... Может быть, этим мне и отшибло память, подумала она мельком и не всерьез.