– Так и Войдан, получается?..

– Здесь тоже хромота... Белый Лев столь причудлив, столь прихотлив, что сам выбирает, кому подчиниться. С Войданом у него не сложилось...

Алексей подумал... сказать или не сказать? Если скажу... то что? А если не скажу...

– Очевидно, у него не сложилось и с Отрадой. Во всяком случае, так утверждают монахи Ангела. Они сказали, что на лице земли сейчас нет человека, посвященного Белому Льву.

– Они создали Маленький Мир?

– Да.

– И давно?

Алексей постарался вспомнить. Что-то произошло с течением времени, и всяческие срока и даты... дни, недели, месяцы, – казались ему теперь чем-то не имеющим подлинного смысла, как заученные наизусть слова неизвестного языка.

– В середине августа.

– Уже, наверное, развалился...

– Ангел прилетал три дня назад. Звал.

– Тогда – надо идти. Идем?

– Хорошо, – просто сказал Алексей. – Утром. Рано утром.

Он спал или не спал. Тревога, привычная, как ломота в давней глубокой ране, обострялась в такие часы.

Счастлив тот, кто уверен. У-верен. У-веровал. Счел нечто за истину без каких-либо к тому оснований...

И наоборот – плохо, когда знаешь, что даже земля под твоими ногами может оказаться лишь ковром, прикрывающим бездонную пропасть.

Кто он – тот, кто пришел? И даже если он полагает, что говорит правду знает ли он эту правду сам?

И – кто я? Тот ли, за кого себя выдаю?

Почему я решил идти с ним? Легко нарушил данное самому себе слово и никакого раскаяния?

Что я ищу? Вернее... что я хочу найти?

Нет ответа...

Но утром, еще до восхода, я сяду на коня, подсменный рядом, Аникит за спиной... и буду рыскать по разоренной стране, убивать кого-то, кто еще не умер сам, подставлять себя под чужие удары... и, кажется, лишь для того, чтобы не думать и не ждать.

Я... убегаю?

Вроде бы нет. Скорее, избегаю. Но – избегаю чего?

Нет ответа.

Может быть, гость прав – и мы изредка думаем и делаем нечто не свое?

Но это вроде торопливого оправдательного слова в суде. Со ссылкой на некие обстоятельства, не могущие быть проверенными.

Да. Это оправдание без объяснения.

Или объяснение без узнавания истины.

Той истины, которой, возможно, не существует... или которую мы просто не желаем принять ни при каких обстоятельствах.

И поэтому приходится действовать наугад, ошибаясь, утыкаясь в тупики, возвращаясь – или же падая...

Снаружи начало сереть, когда Алексею послышалось тишайшее шуршание под окном.

Отрада дернулась, как от удара, и вскочила. Сердце колотилось, не отпускал страх. Но не было ни пламени, ни криков. Приснилось, выдохнула она.

Мелитта зашевелилась на своей лежанке. Тихо, тихо, прошептала Отрада, только не просыпайся... Мелитта послушно затихла.

Постель была слишком душной. Отрада быстро смирилась с необходимостью сетчатого полога – от комаров; но ей никак не удалось заставить нянек переменить перину на волосяной матрац.

После всего... смешно. Она боялась даже простыней.

Боялась испачкать их собой...

А ведь не было ничего такого... пачкающего. Можно сказать, вообще ничего не происходило... ее со всеми возможными удобствами и даже с определенным почетом содержали в лагере, разбитом наверху плоской невысокой горы, этакого острова посреди болот; множество таких же гор виднелось по сторонам, и Тальбо Серое Перо, пожилой одноглазый воин, приставленный к ней в качестве дядьки, говорил, что трудно найти более недоступные для некрылатых участки суши...

Зато крылатые чувствовали себя здесь отменно. Часто прилетали высокородные Иргуташкхерронго-чрокхи; в один из дней их собралось до двадцати. Отрада понимала, что решается ее судьба, может быть, и самая жизнь но не испытывала никакой тревоги. Может быть, потому, что полюбила гулять вдоль края обрыва и заглядывать в манящую бездну. Это ведь совсем недолго, говорила она себе.

Разбежаться...

Предатель попался ей на глаза лишь однажды. Усталого, оборванного, его затащили наверх в веревочной люльке. Он о чем-то поговорил с Бейлем Крутым Склоном и через несколько часов отправился обратно – вниз. Надо полагать, он продолжал безуспешные поиски спящего кесаря.

И случились дни, когда на горе они остались вдвоем... она сама и дядька Тальбо. Остальные улетели на похороны погибшего мастериона. Тогда Тальбо по-настоящему прокатил ее на птице...

Первый раз – было не в счет. Отраду напоили чем-то дурманящим, связали... это она еще помнила. Потом пришла в себя уже в шатре. Тошнило страшно, и разламывалась голова...

Полет с Тальбо запомнился навсегда! Он все-таки прихватил ее ремнями к жесткому седлу, но, по его словам, все начинающие летать привязываются, да и опытные летуны не чураются этого – при дальних, скажем, перелетах. Конечно, она была тяжеловата для птицы, и ни о каком дальнем перелете речи быть просто не могло – но до соседнего острова... почему бы нет? Спокойная птица Шу «курица» – разбежалась – Отрада вцепилась в луку седла – и взлетела следом за Бохо, «петушком», которым правил Тальбо. И тут же внизу разверзлась зеленая бездна!

Отрада кричала, но это был ликующий крик.

Потом она осторожно, по частям, стала впускать в себя впечатления... нет, осторожно – неправильное слово, осторожности в этом не было ни пылинки; а мелкими глотками, чтобы дольше, дольше...

Ветер в лицо и грудь, ветер вольный, свободный. Качает вверх-вниз, но не как на лодке или качелях – иначе, иначе!

Все звенит и поет...

И вот чем все кончилось... душной периной, неоткрываемым окном и нянькой, тихо, как будто бездыханно спящей под дверью. Ее проводили с почетом, и был еще один полет, по сторонам летели воины с факелами в руках, оставляя ленты белого дыма позади, и близкие верхушки деревьев неслись навстречу и вниз, солнечные блески на зеркалах озер и клинках речек... но было грустно и страшно.

А тогда страшно не было ни мига, и даже осознание непрочности своей связи с жизнью (в прямом смысле связи – нетолстым желтым ремнем) лишь бодрило...

Другой островок оказался крошечным, шагов сто в поперечнике, но на нем росли какие-то чрезвычайно низкие кустики, пружинящие под ногами, как диванный матрац, и сквозь них вырастали настоящие белые грибы – почти Отраде до колена! Иргуташкхерронго-чрокхи грибов не ели и даже побаивались их, Тальбо пытался это втолковать Отраде, но та лишь смеялась. В этот день ей можно было все.