В конце концов Тальбо разжег костер, а Отрада сделала грибной шашлык на палочках... и расплакалась, когда потек запах. Тальбо не мог понять, в чем дело, а она – никак не могла рассказать...

А другой, последний ее полет кончился на обширной поляне, где стояли разукрашенные шатры и ждали кони. Отрада судорожно дернулась, когда увидела форму конкордийских гвардейцев и военных чиновников. Но рядом с ними стояли и славы... Сообщение о переходе Конкордии на сторону Мелиоры (именно так для быстроты – ей сказали) она приняла внешне почти равнодушно.

Но что творилось в ее душе, она не могла описать. Несколько минут она ненавидела всех – абсолютно всех! – такой раскаленно-белой ненавистью, что, имей возможность, испепелила бы мир и людей...

Потом это чувство притупилось. После разговоров с дядюшкой Светозаром. Дядюшка сумел убедить ее в чем-то... но с тех пор она избегала встреч с ним. Даже не то чтобы избегала... просто так получалось. Тем более, вскоре пришлось ехать на юг...

О, ее прекрасно встретили на юге, в Петронелле, Терентий был так мил, а гость его, Вандо, смертельно больной и прекрасно сознающий неотвратимость скорого конца, просто расцветал при ее появлении... в какие-то моменты ей казалось, что она начинает понимать природу кесарской власти... кесаря должны просто любить, и все. Было так естественно, что при ее появлении все встают, и того же Вандо приходится упрашивать не делать этого... Все было бы просто замечательно, если бы не кошмары.

Поначалу это были просто дикие роскошные сны, где все смешалось... дворцы, пещеры, рыцари, летчики, чудовища... все было этакое легкое, необязательное, и даже страх был щекочущий, приятный. Но постепенно сны становились проще и как-то медленнее, реальнее, плотнее, по ним уже не порхалось. Послевкусие тяжелого ужаса сохранялось потом долго. Иногда возникал кто-то знакомый, но забытый – в позе попавшего в паутину. Рука вытянута прощальным жестом... Она пыталась вспомнить его имя, но натыкалась на черную каменную преграду. Последние же дни все дошло до крайней степени упрощения... Отрада – во сне у нее не было имени – оказывалась в каком-то закрытом пространстве, и с нею там что-то происходило... примитивное и грубое.

Такое, что нельзя было вспоминать. Но как изгнать из памяти ощущение стены, в которую вжимаешься изо всех сил, в которой спиной чувствуешь каждую неровность, каждую щербинку и трещинку... и к которой вдруг в последний миг проникаешься непонятной противоестественной любовью...

Отрада просыпалась всегда от удушья – потому что сама себе во сне зажимала рот руками.

Трещинки в потолке – слева у окна – складывались в знакомый профиль.

Зачем ты ушел? Зачем?..

Скорей бы уж эта свадьба, иногда с презрением думала она. В конце концов, Венедим ей даже чем-то нравился. В нем была безыскусность и надежность. Но Венедим все еще ходил на костылях... нога его вроде бы срослась, но пока не слушалась, не держала. Он лечился на горячих серных источниках в Агафонике, в дне пути от Петронеллы. А Вандо хотел, чтобы было по обычаю... жениху следовало нести невесту к алтарю на руках.

Все складывалось настолько сурово предопределенно и неизбежно, что сны могли оказаться этакой подсознательной аллегорией грядущего...

...Он опоздал на секунду... засов взвизгнул. Покои матери теперь были закрыты изнутри. Их там человек восемь, подумал Алексей отстранено. Еще трое – он видел – сбежали по лестнице вниз. И неизвестно, сколько их на первом этаже... Провал в памяти. Что-то было. Топор в руках.

Зачем тебе такие двери, однажды спросил он, и мать засмеялась... я женщина одинокая... Хорошая дубовая дверь. Хороший железный засов... Они не сразу испугались, нет. Ведь их было так много... ...зарубил последнего – кто-то внутри холодно вел счет – и оглянулся.

Дом уже было не спасти, огонь рвался из окон кухни и столовой... сунул Аникит в руки толстой кухарке... подержи – а сам бросился в дым, задержанного дыхания должно было хватить минуты на две... Апостол порывался что-то сказать, хватал рукой, но из горла вместо звуков вырывались только красные пузыри, а потом кровь хлынула волной, он судорожно дернулся и замер...

Дворня стаскивала зарубленных мародеров-крайнов на задний двор, мать распоряжалась спокойно и деловито, будто ничего не произошло, так, пустячок, не о чем говорить... а Алексей вдруг словно закостенел. Ему помогли отойти в сторонку, заботливо усадили в вынесенное из горящего дома кресло, дали вина.

Он сидел и смотрел на огонь.

Сознание остановилось. Не поток, а лужица. Льдинка.

Великий чародей умер...

Виновник всех несчастий последних лет – лежит, вцепившись в свое мертвое горло мертвыми пальцами, а душа его проваливается куда-то, проваливается... До чего же он этого боялся, несчастный мерзавец.

Когда стало светло, мать велела заложить дорожную карету и две фуры. У нее был еще один дом – в Столии.

Часть дороги Алексею было по пути с этим обозом. Да и не бросать же мать на дорогах без охраны...

Только под вечер, когда разместились в старом и тесном постоялом дворе у моста через Сухую речку, Алексей сумел почесть в себе ту мысль, что так тревожила и не давала покоя.

Теперь, когда Астерий мертв, можно распеленывать и будить кесаря...

– Что? – Сарвил не поверил.

– Астерий умер, – повторила Ларисса с дрожью в голосе. – Он умер быстро и бесповоротно. От железа. Он умер. Душа его внизу, на равнинах. Он умер...

– Значит, скоро и мне... нам. Вы ведь пойдете со мной?

Молчание.

– Да... – еле слышно.

– Теперь уже, наверное, можно сказать... это ведь вы помогли тогда Пактовию?

– Можно. Нет, не я. Я лишь... была при этом. Да. Только так и можно сказать.

Очень долгое молчание.

– Он... знает? Догадывается?

– Уже все равно. Никто ничего не сумеет сделать...

– Камен! Эй, сотник Камен!

Не сотник, а тысячник, мысленно поправил кричавшего Камен, медленно и солидно сходя с коня и разводя руки для объятия. Улыбка лезла на его лицо, он сгонял ее, но она все равно лезла...