– Венедим, дружище! Какими судьбами?

– Это ты – какими судьбами? Я-то здесь уже второй месяц.

– Ну? Вот не знал, а то бы раньше приехал. Слышал, что ты уцелел тогда, азахи рассказывали... все равно не думал, что встречу. Ну, рассказывай. Что нового? Женишься, говорят?

– Ну... да. Наверное.

– Чего это ты? Не охота, что ли?

– Да нет... Ты сам-то как? Не ранен, смотрю. Отчего же сюда приехал?

– Пока тихо, решил подлечиться. Свежих ран не заработал, хвала Создателю, а вот старые никак не уймутся. Тысяча моя тут неподалеку, меловой тракт охраняет.

– Тысяча уже, значит?

– Слово одно, что тысяча. Если по клинкам, то три сотни полного состава набираются да еще отдельных два десятка. Все молодежь...

– Ну, это-то понятно. Ты остановился где?

– В трактире... эх, как же его... а, "Зеленое яблочко ".

– Почти рядом со мной. Это отлично. А лечиться у кого, не договаривался еще?

– За тем и еду.

– Тогда я тебе порекомендую Аэллу Саверию. Сначала-то меня другая ведима пользовала, и все без толку. Теперь же – ну, просто с каждым днем... веришь, еще дней пять назад на ногу наступить не мог.

– А она согласится?

– А мы попросим.

Баня ведимы Аэллы стояла на камнях, из-под которых вытекал тоненький ручеек. Над всем этим полушатром раскинулась крона исполинского платана, в незапамятные времена изуродованного ураганом или молнией.

Ведима только что отпустила молодую женщину-горбунью и присела на скамье у входа – отдохнуть. Появление нового пациента радости ей не доставило.

– Силы на исходе, – сказала она просто. – Слишком много больных прошло через мои руки. Каждый отнимает частичку. Не знаю, что делать. Надо остановиться. Но как? Я осмотрю вас, Камен. Но возьму к себе лишь в том случае, если молодые ведимы окажутся бессильны. Заходите, раздевайтесь, ложитесь на лавку.

В бане пахло баней – а еще воском и травами. Камен снял с себя дорожный кафтан, рубаху, кожаные штаны, остался в коротких исподних. Лавка оказалась из какого-то странного теплого и даже как будто мягкого дерева. Углы были оглажены. Тело словно растеклось по ней, глаза затуманились...

Он слышал, как ведима Аэлла вошла, стукнула чем-то. Потом послышался ее сдавленный вскрик. Камен вскочил.

Женщина стояла, тяжело дыша и прижав руки к щекам. Он не мог понять, на что она смотрит. Плошка с полузастывшим воском...

– Простите... – пробормотала она и выбежала. – Венедим! Акрит Венедим!

Ничего не понимаю, подумал Камен. На всякий случай надел штаны и обулся. Мало ли...

Они вскоре вернулись оба. Теперь Аэлла взяла плошку в руки. Поднесла к глазам.

– Вне всякого сомнения, – сказала она.

– Когда это случилось? – голос Венедима оказался неожиданно хрипл.

– Недавно. Ночью или утром.

– А... как? Непонятно?

– В общих чертах... не от чар. Скорее, от железа... Венедим вдруг сжал ее в объятиях и расцеловал. Потом бросился на Камена.

– Да что случи... о-ох...

– Кто-то убил Астерия! Чародея Астерия!

– Который... прежнего нашего кесаря?..

– Да! Да! Да!

– Ух ты. Убил – железом?

– Представляешь? Убил – чародея – железом! Это Пактовий, больше некому...

– Акрит Венедим... – тихо позвала Аэлла.

– Да?

– Мне нужно увидеть кесаря Светозара. Или потаинника Януария. Прямо сейчас. Вы уж извините меня... – Камену.

– По этому поводу? – звенящим голосом спросил Венедим.

Она кивнула.

Проводив мать до предместий Столии, городка маленького, но пышного и кичливого даже в такие трудные времена, Алексей направил свой путь на восток, к монастырю Клариана Ангела. Нездоровая это была затея – носиться по сельским дорогам в одиночку здесь, местах разбойных даже в мирное время, а уж сейчас и просто опасных – даже для небольших отрядов. Но не было другого выбора...

В конце концов, мрачно подумал он, раз уж меня кто-то взялся беречь так пусть бережет. Если я ему нужен.

Наверное, этот кто-то и берег его... за всю дорогу лишь раз он видел людей... пожилые крестьяне бродили по заросшему полю, изредка наклоняясь и подбирая что-то. Им не было дела до одинокого всадника. И еще раз под дамбой полуспущенного пруда он увидел мертвую женщину. Надо было бы остановиться и похоронить ее, но он проехал мимо и потом долго корил себя за это.

Ангел встретил его у ворот.

– Как долго ты шел, – сказал он.

Конрад Астион проверил, хорошо ли затянут узел, потом подергал за веревку и крикнул...

– Тяни!

Сам же – уперся шипастыми подковками сапог в сруб колодца и, помогая тянущим, как бы зашагал вверх. Птицыны дети были ребята сильные для своего роста, но все же недостаточно для того, чтобы просто выволочь на веревке с сорокасаженной глубины средних размеров мужчину. Выносливости им не хватало...

Он был готов примерно на середине подъема остановиться, чтобы те, наверху, сменились – но никакой паузы не последовало, тянули в том же темпе, ровно. Конрад не то чтобы не заметил этого – просто не придал значения. Но даже если бы он и заметил, и придал... что могло бы измениться?

Перерезал бы веревку? Или горло?

Зачем?

Он сощурился от яркого света, протянул руку, чтобы ему помогли выбраться, но рука нашла пустоту.

Через секунду он понял... силуэты, окружающие колодец, отнюдь не кажутся великанами. Они и были великаны – в сравнении с маленькими детьми Птицы, что лежали тут же, под ногами, неубранные.

– Добро пожаловать в ад, почтенный Конрад, – сказал тот, кто стоял напротив.

Он стоял неподвижно, и Конрад понял потом, что неподвижность эта была нарочитая и что ему просто подарили секунду, а то и две, чтобы достать из-за голенища нож и перерезать веревку. Но он не сделал этого, а вновь протянул руку, и на эту руку тут же накинули ременную петлю.

– Юно... – выдохнул он. – Я ведь нашел...

– Знаю, – сказал Януар.

После долгого затишья рейд куплы всадника Игона по тылам противостепной коалиции произвел впечатление звонкой оскорбительной пощечины. Три с небольшим тысячи крайнов и саптахов прошли, неуловимые, от древнего города Фелитополя, ставшего центром расположения степняков, пересекли Долину Роз, тихую и вытоптанную – а затем широким зигзагом провели огненно-кровавую борозду, не делая различия между мирными и немирными, женщинами и солдатами... Горели деревни, горели армейские склады, горели поля, на которых созревал долгожданный, спасительный осенний урожай.