Жреца Парда странным образом зарезали во сне, и после этого остатки армии вторжения было уже не спасти... бежали сдаваться поодиночке, бежали сотнями, тысячами... Счастье, если в бегстве своем попадали на славов; ополченцы же и азахи, разоружив, вырезали пленных. Некуда было деть, нечем было кормить. Но бежали все новые и новые...

В какой-то момент кончилось и это. На степняков, даже с оружием, не обращали внимания – если те не позволяли себе разбойничать. Разбойников же казнили, не разбирая, какого они племени. Во многих деревнях степняков охотно нанимали для охраны огородов, полей и амбаров – поскольку те соглашались нести службу за кров и скромную кормежку.

Нефритовые и серебряные монеты крестьяне в оплату провианта принимали без охоты, а то и вообще не принимали. Уже ясно было, что до летнего урожая не дожить многим.

Треугольник суши, образованный огнедышащей трещиной, побережьем моря и Фелитопольского залива и с юга ограниченный Долиной Роз, обрел необыкновенно дурную славу. Со слов степняков-дезертиров, там осели те, кто подвергся всяческим чародейским действам и обрел нечеловеческие способности, пригодные в бою, но обременительные в простой жизни. И что вытворяли сейчас эти преображенные, сказать не поворачивался язык... Впрочем, было их мало.

Авенезер шел по пустым – давно пустым – улицам Фелитополя. Шаги били гулко о стены, опрокидывались в окнах, летели обратно. На карнизах домов росли причудливо кривые деревья, на крышах – мох и травы.

Покинутый город. Город-призрак, город-проклятие.

Город, в котором и сам он должен полностью умереть – чтобы полностью возродиться. Чтобы обладать миром.

Новым незапятнанным миром.

Это будет еще не так скоро... мистерия мрака. Но – будет.

Запущенное механическое диво совершило три четверти оборота.

Осталась последняя четверть. И тогда распахнутся невидимые ворота.

И те, кто способен уйти – уйдет с ним, яростным и обновленным.

Кто не способен – кто неспособен! – останется прозябать.

Жалко? Не жалко.

Их выбор.

Он оглянулся. Лодка-монада, на которой он прибыл, догорала на берегу.

Сизый дым шел вверх, потом загибался и горизонтально плыл влево.

Это был знак острых перемен.

Кто-то тяжело вышел из-за угла, но Авенезер даже не повернул голову.

Ждал, когда приблизятся.

Камен молча накручивал лохмы волос на кулак. Венедим встряхнул кувшин, огляделся как бы в поисках следующего. Камен положил свою руку поверх его, покачал головой.

– Да я ничего... – буркнул Венедим.

– Неохота быть генархом? – спросил Камен.

– Что значит – охота, не охота... Не от нас зависит. Вон, кесаря взять... а ничего, держится же как-то...

– Ему легче, – сказал Камен. – Скоро старого разбудят – и вернется он к своим звездам.

– Не то ты говоришь, тысячник, не то, не то... Как же это так... и разогнаться не успеваем, а уже – стена?..

Он обвел глазами каморку, которую они с огромным трудом нашли в часе езды от ворот Петронеллы. Горожане, потерявшие кров и имущество, ютились повсюду. Не осталось ни одной пустующей постройки, уцелевшей после землетрясения, под жилье годилось все... коровники, курятники, дощатые навесы...

Здесь, на разоренной мародерами пасеке, Камен и Венедим делили домик – покосившийся, но устоявший – с вдовой и слабоумной дочкой пасечника.

Мародеры не нашли того, чего искали, пасечник не выдал тайника, и вдова могла быть почти спокойна. Камен и Венедим были для нее сущей находкой, никто не решится напасть на дом, где квартируют столь блестящие офицеры – и поэтому плату она с них хоть и брала, но в число оплаченных услуг включала и кувшинчик меда ежевечерне...

Камен выезжал в город еще до восхода (хотя как его определишь, этот восход? – тучи и непрерывный дождь...) и целыми днями расспрашивал, расспрашивал, расспрашивал всех, кто мог что-то видеть, что-то слышать, о чемто догадываться. Пока что результат был даже не нулевой – отрицательный.

Венедим, кажется, надломился душой. Упавший на его плечи – после смерти отца и двух дядьев – груз власти и ответственности оказался слишком тяжелым. А может быть, давило осознание того, что он, совсем еще молодой стал самым старым в роду. А может быть, просто сказывалась пауза... назван, но не востребован... Да и правда, чего уж там... Терентию хватало забот и без него, равно как и кесарю; северяне, во множестве оказавшиеся на юге после отступления, успели вернуться по домам до землетрясения, до того, как Север оказался практически отрезан... ему следовало бы быть там, искать обходной путь, ладить мосты – но не позволяла сняться с места неопределенная ситуация с кесаревной...

Если она действительно похищена – он должен последовать за нею, найти ее и отбить у похитителей. Это вопрос чести. Но она могла сбежать сама... могла погибнуть...

И, пока это не станет известно сколько-нибудь точно, Венедим вынужден будет оставаться на месте, как прибитый гвоздями.

В дверь осторожно постучали.

– Да! – раздраженно крикнул Камен. Кого несет в такую пору...

Вместе с клубом сырого холодного воздуха вошел и остановился на пороге чуть скособоченный человек в парусиновом дождевике. Кожаную помокшую шляпу он прижимал к животу. Он, видимо, долго обтекал под навесом у двери, прежде чем постучаться, потому что на пол с него почти не капало.

Потом он чуть скованно опустил шляпу и поприветствовал офицеров по-военному...

– Слава кесарю!

– Слава кесарю, – отозвался Камен, вглядываясь в лицо вошедшего.

Венедим просто махнул рукой.

– Не узнаете меня, господин сот... тысячник? – сглотнув, спросил вошедший Камена.

– Видел когда-то, а вспомнить не могу, – отозвался тот, всматриваясь напряженно.

– Борис я, Миладин... Да вы меня раненного вытащили. Ну, на Кипени же!..

– Бог ты мой, – сказал Камен, подымаясь. – Надо же так забыть! Но ты заматерел, отрок, как же тебя распознаешь?..

Он обнял Бориса, но осторожно, помятуя о бывшей ране.

– Вот, Венедим. Отрок Борис. Один из... моих бывших...

– Понял, – сказал Венедим. – Садись, воин. Камен, друг мой, кликни хозяйку, надо человеку с дождя нутро прогреть...