Максим кивнул головой: ладно.

Они прошли мостиком над железнодорожными путями.

Под ними пронзительно свистел маневровый паровоз, толкая перед собой товарные вагоны. У вокзала зеленой змеей вытянулся пассажирский поезд. Казалось невероятным, чудовищным, вызывало ярость, что на замерших было путях снова шум, движение, люди.

Середа остановился на миг и сказал:

— Наши хлопцы на железной дороге хорошо законспирировались. Ни одного провала.

Теперь Максим уже другими глазами посмотрел вниз.

Хотя после беседы с Иваном Ивановичем у Середы стало немного легче на душе, все же он ни на минуту не мог забыть о том, что произошло в последние дни. Только равнодушный и черствый человек, думал он, может успокоить себя заезженными словами, что борьба, мол, требует жертв. К черту все слова, заранее заготовленные на все случаи жизни… Он знал многих из тех, кто погиб или томился сейчас в подвалах гестапо, откуда был один лишь скорбный путь. А там, на фронте?.. Какие тяжелые потери! В каждом бою, в каждой атаке первыми идут в огонь большевики. Середа думал о партии, вырастившей людей мужественных, преданных до конца; он испытывал не только гордость, но и глубокую скорбь и боль в сердце за каждого, кто пал и еще падет в борьбе, кто мог бы столько красивого и доброго сделать на земле.

Перед ним всплыло истомленное, серое лицо Ивана Ивановича, и мысли Середы вернулись в маленькую комнату. Он знал, что Иван Иванович — человек слабого здоровья — с великим трудом добился, чтоб его оставили в подполье; знал, что за плечами у Ивана Ивановича царская тюрьма, каторга, революция, что ему выпало счастье видеть и слышать Ленина. Таких людей осталась горстка, жизнь и обстоятельства не щадили их. Что, что произошло в эти предвоенные годы? Где теперь друзья Ивана Ивановича? Где Костецкий? Думать об этом было тяжело. И тут, как уже с ним бывало в бессонные ночи, еще перед войной, когда он читал и перечитывал Ленина, Середа с болью подумал о том, что слишком рано партия потеряла этого человека. Как всегда в сложные, переломные времена, эта потеря ощущалась, как незаживающая рана. Так было и сейчас, когда советский народ отстаивал не только свою Родину, но и будущее всего человечества, Ленин был нужен каждому человеку. Он должен, должен был жить, и тогда легче было бы учиться ленинской мудрости и правде; ленинской беспощадности к врагам и ленинскому доверию к товарищам по партии, по классу; ленинскому уменью проникать в глубь исторического процесса и в глубины человеческой души; ленинской ненависти к громкой фразе, к позе, ко всему фальшивому.

— Еще далеко? — глухо спросил Середа у Максима.

— Уже пришли…

Ярош стоял у крыльца. Он сразу догадался, кто этот широколицый бородач, пришедший с Максимом, обрадовался, однако тут же замкнулся в себе.

Они пожали друг другу руки.

«Так вот ты какой?» — без слов сказал Середа.

— Заходите в дом, — пригласил Ярош.

— Я пойду, Саша, у меня дела, — Максим переглянулся с Середой. — Всего…

Он снова пожал Ярошу руку. Но тот помрачнел. Без Максима ему будет труднее. «И неужели опять надо все рассказывать? — подумал Ярош. — С меня уже довольно!»

Они вошли в комнату. Юрко, сидевший за столом, вскочил.

— Здравствуйте, — поздоровался Середа и внимательно посмотрел на мальчика.

Перед ним стоял подросток, очень бледный, с настороженным лицом. Ярош в эту минуту тоже как-то по-новому увидел Юрка и с удивлением подумал: «Как он вырос за эти три-четыре недели!..» Узенькие плечи, смешной хохолок школьника и суровое лицо человека, испытавшего много горя и несправедливости.

— Брат? — Середа глазами улыбнулся мальчику.

— Брат, — ответил Ярош. — Погуляй немного, Юрко, нам надо поговорить.

Юрко торопливо надел шапку, схватил ватник и вышел.

Тогда Ярош сказал:

— Это сын Костецкого.

Середа сдвинул брови и медленно сел.

— Подождите, — сказал он погодя. — А где его мать?

Ярош вкратце рассказал.

— И вы ничего не знаете о ее судьбе? — спросил Середа.

— Ничего. Ходила ее соседка, трижды была там моя тетка, гонят прочь — и все.

Оба помолчали и оба подумали: «Погибла».

— Хороший парнишка, — сказал Середа.

— Хороший.

— В школу б ему ходить.

— У него теперь другая школа… Отчаянная голова.

— Беречь надо.

— Берегу.

Разговор прервался.

Ярош нагнулся, нащупал что-то под столом и протянул Середе листок бумаги:

— Это ребята сами начали… Теперь они расклеивают листовки Василия Кондратьевича.

На листке из ученической тетради было десятка два строк. Середа читал до тех пор, пока буквы не запрыгали у него перед глазами, спазма перехватила горло. Он овладел собой и повернул к Ярошу посветлевшее лицо:

— Никаким гитлерам, никаким гадам не убить нашей революции. А? Какие ребята растут!

Это была такая искренняя, такая чистая гордость, что Ярош смягчился. Внутреннее напряжение уступило место обычному для него самообладанию — взволнованному и все же твердому.

— А как живет Василий Кондратьевич? — вспомнил Середа. — Хорошо бы повидаться с ним.

— Болеет старик. Я был у него несколько дней назад.

Ярош рассказал о подвале в сгоревшем доме, о скромном типографском оборудовании.

— Сам раскрыл свою тайну, — усмехнулся Середа. — Понял старик, что без людей нельзя.

— Без людей нельзя, — повторил Ярош и вдруг вспыхнул — Но людям надо верить. — Горячо, торопясь, он пересказал все, что говорил ему Василий Кондратьевич, заостряя и подчеркивая его слова. Почему старый рабочий, преданный, честный человек, решил воевать с фашистами в одиночку, как медведь-отшельник? Потому что недоверие проникло в души, как яд.

— Вы валите все в одну кучу, — перебил Середа. — Есть бдительность, без которой борьба невозможна, И есть огульное недоверие.

— Это не я валю в одну кучу! — резко ответил Ярош.

Их взгляды встретились, и каждый отвел глаза, и каждый почувствовал, что между ними стоит чья-то тень.

— Не будем касаться того, что было до войны… — начал Середа.

— Почему? Об этом надо и надо говорить.

— Возможно. Но когда придет время. А сейчас будем говорить о том, что есть. Сейчас война, и воевать без дисциплины и без бдительности — значит обречь себя на поражение. Вам не нужно объяснять, в каких условиях мы работаем. Есть негодяи, есть изменники, вон появились фольксдойчи, пособники гестаповских палачей. Так что же? Развесив уши, доверять кому попало? Вспомните гражданскую войну! Вы тогда мальчиком были, но, вероятно, знаете, что без железной руки Дзержинского революция не справилась бы с врагами. А сейчас идет еще более жестокая война со старым миром, с самыми черными силами реакции. И дураком, нет, преступником будет тот, кто забудет о бдительности. Другое дело, что порой мы неправильно понимаем бдительность. То рубим с плеча, а то как растяпы, как слепые — смотрим и не видим… Случается, поверишь не тому, кому следует. И наоборот — не поверишь… — Середа запнулся на миг. — Не поверишь честному человеку. За это приходится горько расплачиваться. Если бы своей головой — легче было бы… И все-таки даже тягчайшие ошибки не дают нам права зачеркивать этот революционный принцип.

— Но кое-кто спекулирует на бдительности и…

— Так что же? — не дал договорить Середа. — Отказаться от бдительности из-за того, что какой-то негодяй или карьерист играет на этом? — Сердито вскинув брови, он спросил — А вы, вы иначе поступили бы на моем месте? Ну-ка, честно?

Два суровых взгляда встретились в молчаливом поединке, и Ярош… опустил глаза. «Как бы я поступил на его месте? Ну, как? Да встретив такого, как я, проверил бы его дважды и трижды, прежде чем поручить ему какое-нибудь дело. Так чего же я скулю? Не слишком ли много я все эти дни думал о себе, о своих мытарствах и обидах?» — спросил себя Ярош и вынес беспощадный приговор: «Очень уж ты занят был своей особой, Ярош».