Середа смотрел на него и словно к чему-то прислушивался.

— Как там Губаренко? — нарушил молчание Середа. — Любопытный человек.

— Любопытный, — отозвался Ярош. — Василий Кондратьевич сказал, что он дозревает. Время жаркое.

— Пускай дозревает. По-разному приходит к людям гражданская зрелость. Не выпускайте его из виду. А что там, в их волчьей норе?

— Немцы ввели очень строгую цензуру. А эти ползают и лижут еще старательнее.

— Замечательную листовку вы написали об изменниках, Ярош. Прямо-таки замечательную. — Середа пытливо посмотрел на Яроша, о чем-то напряженно думая, и вдруг спросил: — Вы очень тяжело переживаете, что вас не восстановили в партии?

Лицо Яроша потемнело. Он ответил не сразу.

— То, что было раньше, нельзя назвать просто тяжелыми переживаниями. Я погибал, понимаете? А теперь…

— А теперь?

— Теперь я посмотрел на это не только со своей колокольни, а и глазами других людей. Они не спрашивают, числюсь ли я в списках… Только поймите меня правильно. Партия для меня дороже жизни — была и есть. Всегда и при любых обстоятельствах. — Он помолчал, потом раздраженно бросил: — Но зачем об этом говорить?

В глазах Середы словно вспыхнул яркий луч. Этот луч осветил, ощупал Яроша и спрятался под густыми бровями.

— Когда легко бросаются высокими словами, тогда говорить об этом не надо, — сказал Середа. — А сейчас… Ну хорошо. Как-нибудь еще побеседуем. Вам вернут партийный билет, товарищ Ярош. — Он волновался, пожалуй, больше, чем Ярош, и, чтобы скрыть это, деловито строгим тоном спросил: — Вы помните номер партбилета? Это понадобится.

— Миллион двести восемьдесят две тысячи пятьсот сорок шесть.

— Хорошо.

Середа умолк, чтобы не выдать себя. «Помнит… Выпалил как из пушки».

— Я буду говорить о вас в подпольном райкоме, — сказал Середа. — А свое личное мнение могу высказать и сейчас: давно следовало вернуть вам партийный билет.

Ярош молчал. Не мог выжать из себя ни слова. Слишком долго ждал он этой минуты, и, должно быть, потому к радости примешивалась горечь.

«Может быть, надо поблагодарить? — подумал он. — Может, надо вскочить, пожать руку и сказать что-нибудь вроде: «Оправдаю ваше доверие!»

И хотя молчать было неловко, он молчал.

Середа улыбнулся. То, что надо, он умел слышать и в молчании.

Потом сказал:

— А Василию Кондратьевичу передайте, я дам ему рекомендацию в партию. Правда, я его никогда не видел, и по Уставу это не положено. Но сейчас жизнь во все вносит свои поправки… А увидеться с Василием Кондратьевичем мне очень хотелось бы. Просто так, по-человечески.

— Он будет рад. Это человек…

Ярош не договорил.

«Не любит лишних слов», — подумал Середа и, чтоб закончить этот разговор, спросил:

— А где ваша семья?

— Мать и сестра уехали в Харьков. Не знаю, удалось ли им выехать дальше.

— Вы не женаты?

— Жена погибла… в Бабьем яру.

Вот так каждый раз. Разговор, едва начавшись, натыкался на горькое горе.

— Максим ничего мне не говорил, — смущенно пробормотал Середа.

Ярош пожал плечами. Зачем об этом говорить? Может быть, кому-нибудь и нужны соболезнования. Для него же это — слова, только слова. От них не становится легче. Да он и не хочет, чтобы было легче.

— Туда и сейчас еще везут и везут, — через силу вымолвил Середа. — Даже через сто лет Киев не забудет этого.

— Не знаю, — с ненавистью сказал Ярош. — Не знаю, как будет через сто лет. А сегодня уже немало есть таких, что забыли. Плюют на все.

Разговор снова прервался.

— Пойду я, пора. — Середа тяжело поднялся. — Кстати… Старик правильно вам посоветовал. Идите, Ярош, работать в ту типографию, о которой говорил Василий Кондратьевич. Надо иметь документы, и к людям будете ближе. Ну, мы с вами еще не раз увидимся и поговорим о делах.

У калитки Середа еще раз крепко пожал Ярошу руку и сказал:

— Берегите Юркá… Хороший парнишка.

Они посмотрели друг другу в глаза и разошлись.

В первое мгновение Зубарю хотелось броситься вдогонку, остановить Женю, сказать ей доброе слово. Зачем он все это наговорил? Какое ему дело до Яроша и что он знает о нем? Просто надо было на ком-то сорвать свою злость. Вспомнил, как тепло отзывалась о Жене Марьяна.

Зубарь негромко позвал:

— Женя, погодите!

Но она не ответила, а он раздраженно подумал: «Какое мне дело до нее, до Яроша, до всех? Пускай идет… Сейчас такое время, что нужно думать только о себе». Ему вспомнился вчерашний арест на заводе, и он снова подумал: «Какое мне дело до других?»

Назавтра, придя утром на завод, Зубарь почувствовал, что стряслась какая-то беда. Лица рабочих были непроницаемы и хмуры. Молча пробежал мимо, не поздоровавшись, Калиновский. Суетился и визгливо кричал Бунке.

Зубарь склонился над бумагами, чтоб никого не видеть. «Надо искать другую работу, — думал он. — На черта мне все эти треволнения?»

Бунке куда-то отлучился. А через час на заводской двор въехала немецкая грузовая машина с военным за рулем. В кузове стояли аккуратные ящики с электромоторами.

Шеф довольно улыбался. Видно, это и был тот «приятный сюрприз», о котором Бунке как-то намекал Калиновскому.

В последние дни Бунке развил бешеную деятельность. Пользуясь помощью военных властей, он разыскивал на киевских предприятиях годные станки, инструмент, металл. А сейчас привез моторы. Ясно было, что немцы торопятся, что им до зарезу нужна база для ремонта военной техники. Самая мысль, что на его заводе будут чинить фашистские танки и орудия, Калиновскому была нестерпима. Он нервно крикнул стоявшим поблизости рабочим:

— А ну, за разгрузку! Живо! Шнеллер!..

Все молча бросились к машине. Лишь Даниленко не торопясь, тихо обронил:

— Не беспокойтесь, господин инженер. Все будет в порядке.

За этими словами Калиновский услышал: «Спокойнее, хлопче, спокойнее».

Кто-то из рабочих пробормотал:

— Верно, немецкие моторы?

Калиновский подошел ближе и присмотрелся.

— Наши моторы, — громко сказал он. — Видите, марка Харьковского завода.

Он хотел добавить, что немцы, по-видимому, перехватили эшелон с эвакуированным оборудованием, но слишком близко стоял Гребнев.

— Теперь все немецкое, — Гребнев усмехался.

Когда последний ящик внесли в кладовую, Даниленко подошел к машине, незаметно взял в кузове запасную канистру с бензином и пристроил ее между ящиков, прикрыв сверху стружкой.

Бунке и шофер разговаривали, стоя по другую сторону машины. Рабочие разошлись по своим местам. Только Калиновский видел, как исчезла канистра, но он молча отвернулся.

Немного погодя Калиновский заглянул в контору, будто бы за какой-то справкой, и незаметно показал Зубарю на дверь. Через несколько минут они встретились во дворе.

— Их расстреляли.

Зубарю показалось, что, прежде чем произнести эти слова, Калиновский пронзил ему грудь своим острым однооким взглядом.

— Кого? — едва вымолвил Зубарь; его лицо посерело.

— Кирилюка и Власенко. Прямо отсюда — и под расстрел. Ничего не понимаю. Что могло произойти? Что они сделали? Может быть, их просто оговорил какой-то негодяй?..

Зубарь смотрел на Калиновского, ничего не видя перед собой.

Чувствовал: еще мгновение, и зубы его застучат. Он судорожно хватал ртом воздух. А Калиновский пронизывал его своим живым глазом; искусственный тускло серел.

— Ну, ну, возьми себя в руки! — В голосе Калиновского звучала дружеская забота, но вместе с тем Зубарь уловил и насмешливую нотку.

— Я, кажется, схватил грипп, — с кривой улыбкой выдавил из себя Зубарь. Он не знал, что ему сказать, как уйти.

День прошел словно в тумане. После работы, вырвавшись наконец на улицу, Зубарь растерянно остановился. Идти домой, оказаться с глазу на глаз с Матвеем Кирилловичем, разговаривать с ним? Сегодня это было выше его сил. Если б знать, что Куземы нет дома… Пойти, охмелеть от этой всегда голодной самки и забыть обо всем. Нет, к чертовой матери! Уж лучше напиться по- настоящему.