Она обреченно махнула рукой.

– Да уж, девица-красавица, – рассмеялся воин.

– Не сама себя уродовала, – зло всхлипнула она.

– Да не о том я, – он согнал с лица улыбку. – О грамоте. Кто ж тебя писцом-то возьмет? Туда только старых и бородатых зовут.

– Сам, небось, и буквы назвать не сможешь, – огрызнулась она, вытирая на лице слезы.

– А ну-ка, – он протянул ей свой меч. – На лезвии.

Она недоверчиво взяла тяжелый клинок за рукоять, повертела в руке, недоуменно рассматривая странные знаки, а, может, и узор какой кузнец чеканил. Ей не приходилось держать в руках такого смертоносного оружия, но и для ее неискушенного взгляда было ясно, что знатный мастер ковал. Залюбовалась, присматриваясь к тусклому отблеску, и вдруг… шевельнулись бороздки по железу, заструились водой, задвигались ветвями деревьев, расправились крыльями проснувшихся птиц. Она охнула и разжала ладонь, выронив меч. Воин подхватил его в воздухе, резким движением вогнал обратно в ножны и снова почесал бровь. С его лица пропала даже тень улыбки, губы сжались, натянулась кожа на скулах, загорелись дикостью глаза, и Лагода рухнула на колени, заламывая руки. Все, о чем набрехала ей старая злыдня Шепетуха, опутав черной ворожбой и завернув поверху в порчу, могло и в самом деле оказаться настоящим, если Стожар точно приплыл с того берега Волмы.

– За мной пришел? – она с мольбой искала его взгляд.

– Что на мече увидела? – жестко спросил он.

– П… п… птиц, – запинаясь, выдохнула она онемевшими губами, чувствуя, как неожиданный страх вернулся, холодком расползся внутри. – Лес еще. Реку. И про грамоту не врала. Взаправду знаю.

Непонятным образом для нее самой, это утверждение почему-то казалось ей сейчас самым главным. Настолько важным, что она готова была повторять его снова и снова. А он сгреб в кулак ее волосы, опустился на корточки и придвинулся лицом так близко, что она, даже стуча зубами от закопошившегося в животе ужаса, смогла рассмотреть каждый волосок в его бровях, сурово сдвинутых к самой переносице. Темные глаза под этими бровями быстро менялись: ушла злость, сменившись озадаченностью, появилось любопытство, мелькнули искорки смеха. Потом разжались пальцы, отпуская волосы, легонько дернули ее за ухо.

– И сережки, и колечко, и, конечно, монисто? Куда уж без него, – насмешливо сказал он и спросил: – Так это ты меня звала?

Лагода опустила голову, тщетно пыталась унять дрожь, которая от трясущихся мелко коленок проползла вверх, добралась до подбородка, перекинулась выше, задергавшись в стянувшем щеку рубце. Она обмерла от надежды, почувствовав свои пальцы в мужской ладони, глаза поднять страшилась, кусала губы, что торчит перед ним исцарапанная, в грязных портах и мятой рубахе, а соломы в волосах на птичье гнездо хватит. За ней же ехал! Крикнуть хотелось, что неправда, что знает она, как за телом ухаживать, чтобы гладким и чистым было, и белье постирать добела, и с одной стрелой к самодельному луку еды добыть и сготовить такую, что язык проглотишь и за добавкой прибежишь, и ласки для суженого в ней от любой беды не убудет, огнем полыхнет. Рубец… слободская детвора вслед кричит… морда рваная… Так ведь не кривился! Кивнула, поднимая взгляд, а вот слезы укротить не смогла, только судорожно слизывала частую капель языком, с трудом сдерживаясь, чтобы не завыть в голос, не уткнуться носом в плечо этому воину, не вцепиться ему в пояс так, чтоб не оторвать никакими силами. И все-таки всхлипнула, качнулась вперед, прижимаясь лбом к пластинам доспеха, вскинула руки, обхватив его за шею, и заревела беззвучно, вздрагивая худенькими плечами.

– Гальса! – крикнул он, распрямляясь. – Иди-ка сюда.

– Что тебе, Стожар, – донесся женский голос. – Сам проверить не можешь?

– Оглохла от старости? – рыкнул он, оборачиваясь. – Или уши водой залило? Сюда иди, говорю.

– Язык-то придержи, – ответила та, подходя ближе. – Молод еще мне указывать.

Она некоторое время с удивлением рассматривала воина и повисшую на его шее Лагоду. Потом качнула головой и скорбно поджала губы.

– Думала, брешут злые языки, – заворчала с укором, но совсем беззлобно, – завистью, как ядом, брызжут. Ан нет, к нашему Стожару и в такой глуши девки липнут. Медом тебя что ли мажут в Плиссе? Вон, Хорлая, так поди только беленой и натирают, да и кормят ею же. А он все тебя и корта Вилони, у которого девок охочих, что сучьев в лесу, клянет.

– Оставь ее, Стожар. Меченая она.

Мягкий голос гостьи с янтарными глазами вернул Лагоду с небес на землю. Воин расцепил ее руки на шее, отошел на шаг, смотрел так, будто только что встретил, а не разглядывал с ног до головы чуть не с час и слезы ей утирал.

– Махота кнутом рассек, – выдавила из себя Лагода, – стражник сартов.

«Волосы гладил. Шрам, как и не заметил! – она потерянно опустила голову. – Губ касался. Рукой, правда, но ведь не кривился брезгливо». Затем вскинула вмиг высохшие глаза. Вгляделась в тонкие черты белого лица гостьи: безразличного, холодного, как лед, непрогретый солнцем. А у той выпрямился крутой изгиб бровей, сузились удивительные глаза, и не янтарь, а яркая желтизна лесного зверя из-под ресниц на нее уставилась. Поняла, что ее слово последним будет. Скажет бросить увечную на лицо девку здесь – никто и не оглянется.

– Как же тебя угораздило, девчушка?

Лагода непонимающе повернула голову к той, кого Стожар назвал Гальсой. Еще не старая женщина с нее ростом, но тоже в доспехе, как и остальные. Волосы с одной стороны так коротко стрижены, будто нет их совсем, а с другой на плечо ячменными колосьями ложатся, в левом ухе серьга, длинная, чуть не до плеча достает, лицо на перепеченный хлеб похоже, а в глазах, окруженных сеткой мелких морщин, вопрос участливый.

– Сказала уже, – она нахохлилась воробышком, втянула голову в ворот рубахи и скрипнула зубами.

– Что ж ты все прошлое поминаешь? Нам с твоего лица воды не пить, – так скорбно сказала, будто хоронить ее собралась. – На ладонь ее глянь, Стожар.

Воин рассмотрел пальцы Лагоды, потрогал прижженный порез, хмыкнул, бледнея загорелым лицом, и отпустил руку. Испугаться не успела, что навсегда, как притянул к себе и повернул лицом к желтоглазой.

– Скажи, госпоже, кто знак подать научил, – он склонил голову, ткнулся губами ей в ухо, зашептал: – О приданом не печалься. У купцов, что от султана в Герсику едут, целый воз купим.

Она задохнулась от счастья, слова вымолвить не могла, как тут же окунули с головой в выгребную яму.

– Мертвые ее не оставят, Стожар.

– Знаю, – ответил он, вновь нахмурившись, и стиснул рукоять меча, – и клеймо на ней сразу почувствовал. Лодочники кладбищенские опередили, чтоб их. Устала она от голода, сон на берегу и сморил.

Лагода похолодела. Вспомнила, как скрежетало железо под рваным балахоном в челноке. А лицо гостьи изменилось, стало таким же жестким, как и кусок вяленой дичины, что лежал перед ней на столе. Вытянулся лицом и Стожар, нащупал ее ладонь, сжал, а желтоглазая отрезала кусочек мяса, положила в рот, медленно жевала, рассматривая его одного.

– И наша вина здесь есть, – она скосила глаз на Хорлая, угрюмо рассматривающего свои сапоги. – Что скажешь? Удержится на этой стороне?

– Удержу, если меня выберет, – ответил Стожар.

Твердо ответил, с вызовом, но та не оскорбилась, кивнула легонько, повертела нож в руке и вонзила перед собой в дерево стола.

– Нельзя ей в Плиссу.

– Я знаю, госпожа.

Четыре пары глаз не сводили с нее взгляда, и Лагода поняла только то, что сейчас и от нее что-то зависит. Ждут все ее слова, а какого, так и разобрать из их запутанной речи невозможно.

– Что сказать должна? – прошептала чуть слышно.

– Ты же знак подала. К тебе сватов и отправят. Примут их?

Она прижалась всем телом к Стожару, спрятав изуродованную щеку на его груди, и сказала, как могла увереннее:

– Не к кому им идти. Одна я. Сама за себя решаю. Выбрала уже.

– Сказано и приговорено, – хлопнула гостья по столу. – Есть с нами садись.