– Погоди, – грозно сдвинул брови. – Так тот свиток сгинул?

– Кто его знает, – помрачнел Уло.

– Пусть так. Говорят, выносило в старые времена на берег Волмы всякое. Теперь такого нет. Сгинул, так появится где-нибудь, а нам и этого хватит. Очень надеюсь, что хватит.

Уло перестал жевать, скосил глаз в наливающееся бардовым лицо старшего тайного сыск и сказал осторожно:

– Нельзя отыскать то, чего больше нет. Настоящий я так и не нашел, хоть на сто верст вокруг Гнезно все кладбища обшарил своими руками, обнюхал да ощупал. И вот человека, что с него загогулину в загогулину все на другой свиток перенес – отрыл.

Брат Пяст молчал, выстукивал костяшками по столу, прижав другой ладонью дергающийся глаз.

– Каждого опросил. Кого с хмельным обхаживал, кто на серебро польстился, а кого и… – Уло сжал кулаки, заторопился со словами, – с камнем на шее в омут пришлось, чтобы разговор над водой не поднялся. Все, что достал, в мешке. Усохло, правда, тело, сломалось местами, а сломанный меч из пальцев не вырвать, будто не одна рука, а две его держат. Он это. Точно. И по лезвию птицы чеканены, и ржа их не взяла, и слова на рукояти те, что искали.

– Никто лучше тебя бы не справился, – хольд укротил гнев и наморщил лоб, увидев перед собой встревоженное лицо Уло. – Не то плохо, что настоящего свитка нет, а то, что на поданный знак могут другие откликнуться.

– Теперь-то что?

– Девка здесь нужна. Знак подать. Молодая, до смерти обиженная, да так, чтоб голову в петлю готова сунуть, но, смотри, чтобы и стражей не тронутая.

– Найду, но сама ж не пойдет.

– Заставим!

– По доброй воле должна. Иначе никак.

– Старуху одну я тут присмотрел за эти дни, пока тебя в окно выглядывал. Удивился еще, что ярлык с дозволом на ворожбу от корта Стохода имеет. Разузнал о ней. Завистники все выложили, словно подноготную получил. Вот она и привадит к девке порчу. Такую, что та сама побежит к Волме снимать чужой приворот.

Уло подергал себя за ухо, будто вдруг хуже слышать стал, и передернулся всем телом.

– Ворожея? Такую уговори попробуй. Опутает наговором каким – не вырвешься из ее паутины.

– Убеди, – ухмыльнулся брат Пяст. – В одну ладонь серебро, во вторую кочергу раскаленную. Вот увидишь, как быстро выберет твою сторону. Еще как выберет и вприпрыжку за тобой бежать станет. Насмотрелся я на них в пыточной.

– Ничего не боюсь, – буркнул Уло, – а вот ведьмы такие до дрожи пугают.

– Неделю ей дай, – понизил голос собеседник, – и следи за всеми. За старухой, за девкой, за берегом.

Уло почесал затылок, вздохнул, резко встал, заходил по келье, а брат Пяст полез в кошель, вытянул серебряный, постучал им по столу.

– Сомневаешься?

Тот отвернулся, будто взглядом с хольдом страшился встретиться.

– Не думаю, что она придет. Дозор их на поданный знак откликнется. Ей то зачем идти?

– За телом. Откуда она узнает, что свиток не тот?

– Сделаю, что смогу, – Уло обернулся. – А не получится, значит, смерть помешала задуманное до конца довести. Как ведьму эту мерзкую кличут?

– Шепетуха. Мешок с телом ей занеси. Скажешь, неделя ей срок. Не выполнит наказ, – брат Пяст стиснул в кулаке кусок мяса, брызнув жиром. – Умолять будет, чтобы на костер поскорее отправил.

– Много их там за Волмой?

– Неужели испугался?

– Боюсь, как бы Герсика не треснула от их нашествия. Ночами теперь и на торговом тракте небезопасно показаться. А как навьи придут, так и вовсе за стену нос не высунешь. Хотя, что для них стены…

– Как придут, так и обратно сгинут, – брат Пяст ухмыльнулся и вытер ладонь. – Один раз они уже ушли. С чего бы им опять возвращаться на эти земли? Отомстят, конечно, за свою девку сарту Некрасу, да и дело с концом. Главное, чтобы тот дверь в тайные подземелья не захлопнул и сам не сбежал. Но за этим мы с тобой проследим.

И хольд вспомнил, как торопился в Герсику из обители Святого Орма, подгоняемый в спину ревущей бурей. Закрыв лицо рукавицей от секущего по щекам ледяного крошева, вновь и вновь думал о словах повелительницы Анлора, сказанных ему несколько лет назад, а и до сих пор не покинувших уши. «Ястреб не клюет хлебные крошки, – скупо улыбнулась тогда янгала Дарьяна, окатив брата Пяста волной презрения из синих, как море, глаз. – Зачем навьям чужие мертвецы? Своих девать некуда. Не страшись. Сделаешь все верно – подвинешь Тримира и сартом в Герсике сядешь. А не сумеешь…». Всю оставшуюся жизнь он будет помнить ее сжатый кулак на рукояти клинка и ту зловещую улыбку, что исказила тонкие черты зачаровывающего своей красотой лица, и те холодные пальцы воинов ее свиты, которые сняли петлю с его шеи.

– Как старуха все выполнит, то мешок обратно забери. Скажу, куда потом отвезти, – он сглотнул и непроизвольно потер шею. – Понял?

Уло кивнул головой.

Ветер шелестел за окошком, скребся ветвями старой груши о стену, а где-то в полутьме редкими, раздражающими шлепками падали капли, просачиваясь сквозь подгнившую дранку. Лагода подняла глаза вверх, попробовала разглядеть между почерневших от времени балок перекрытия место, где дождь нашел лазейку, но ничего нового, кроме паутины в углу, увидеть не смогла. Подумала отрешенно, что завтра утром найдет мокрое место на полу и заделает прохудившуюся крышу, если сумеет. Она смочила лоскут ткани в настое лесных трав, что выменяла у Вереи-травницы на беличью шкурку, и обтерла тело. Пожевала кусочек липового угля с веточкой можжевельника и сполоснула рот. Затем передвинула на скамье дубовую лохань ближе к свету от масляной плошки. Всмотрелась в воду, которая в этой убогой каморке на чердаке только летом не покрывалась звонкой пленкой льда. Их дом, хоть и заметно со стороны клонившийся от старости на один бок, был еще крепкой постройкой с высокой крышей, не то, что многие хаты в слободке, крытые дерном. Она была рада, что не приходится ютиться в одной комнатке с многочисленными родичами, где постоянно хнычут младенцы и во всех углах ворочаются, стонут, кашляю, чихают и сопят их родители и деды. Однако Лагода лукавила перед собой. Никакой родни, кроме отца у нее больше не было, и, положа руку на сердце, в глубине души она готова была признать, что лучше в тесноте большой семьи, чем в одиночестве.

Отражение ответило ей грустным взглядом: осунувшееся, худощавое лицо с едва заметным с левой стороны – это если голову чуть вправо повернуть – уродливым рубцом от виска до скулы. Она скрипнула зубами от нахлынувшей ненависти. Прошлой весной стражник Томилы, хозяйки покоев корта Стохода, чуть не выстегнул ей глаз, хлестнув кнутом, когда кинулась к ней на дороге попроситься служанкой. Какой черт ее дернул тогда сделать шаг через обочину? Пересидела бы в кустах, пока проедут. Так нет же. Сквозь молодую листву Томила показалась Лагоде настолько привлекательной, что у нее помутнело в глазах. Или помутнело оттого, что она сравнила свою худую одежонку с ее добротным платьем? Тогда этот внезапный порыв закончился для нее жутко…

– Куда прешь, сучье вымя?

Ближний к ней верховой выпростал ногу из стремени и попытался ударить ее ногой в лицо. Она увернулась, но тот оказался еще проворнее, оскалился, выхватил кнут. Тонкая полоска плетеной кожи прошлась по щеке, разорвала кожу до кости, заставив завопить от пронизывающей боли и упасть на колени. Высокий и грузный стражник неторопливо спешился, вздернул ее за волосы из грязи и повернул окровавленным лицом к остальным.

– Вот ведь дрянь, – удивленно хмыкнул он, встряхивая ее, как пушинку. – Резвая. Я мог бы ее прикончить сразу, но подумал, что тебе, госпожа, может быть интересно послушать, зачем она лезла под копыта. Прибить всегда успею.

Томила наклонилась из седла, брезгливо рассмотрела кровь, заливающую воротник рубахи.

– Брось ее, – процедила презрительно. – Едем.

– Пощупай, Махота, – гыкнул второй здоровяк стражник, ерзая в седле. – Может, справная девка. Только по-быстрому. Догонишь.