– Ага, – тот запустил руку за пазуху извивающейся Лагоде, ощерился довольно, засопел. – Тощая уж больно на мой вкус, но сойдет.
– Тебе каждая сойдет.
– Эх, – хохотнул, наматывая ее волосы на кулак, – каждая. Лишь бы не старуха дряхлая.
Она, изловчившись, вцепилась зубами ему в кисть, остро воняющую лошадиным потом.
– Ах ты, мразь, – он отдернул прокушенную ладонь, выхватил нож и кольнул ее в бок.
Вырывающуюся и орущую от боли и унижения, Махота потащил ее обратно через обочину. С треском рванул на ней рубаху, разодрав старую одежку до пояса.
– Оглох? – хлестнул сзади раздраженный голос Томилы.
– Нет, госпожа, – тут же отозвался Махота.
Он отпустил ее, резко вогнал лезвие ножа под ребра и тяжелым ударом в скулу отбросил с дороги.
– Да и черт с тобой, – прошипел злобно, пряча нож, плюнул и пошел к своей лошади, фыркающей от запаха свежей крови. – Да, госпожа. Едем.
Лагоде повезло, что дед Перко, возвращаясь по темноте из Вилони, расслышал слабые стоны, уложил в телегу и успел довезти едва живую до лекаря. Старый костоправ Лиховид, цокая языком от удивления, что не померла у него под руками, тогда зашил ей бок и лицо, взяв за труды непомерную плату: как оклемалась слегка, так лисицу принесла и два месяца крутилась кухаркой. Еще помогала отправлять на тот свет шибко раненых, которые имели несчастье оказаться в хате лекаря, и перевязывала увечных, пострадавших в драках. С утра до ночи убирала двор и хату, только что не вылизывала каждую трещинку в старых досках лавок и натирала их воском, получая вместо благодарности одни пинки. Еще и губы недовольно кривил старый хрыч, напоминая, что если бы не его мастерство, то ходила бы она всю жизнь с рваной мордой, а так совсем не плохо получилось, почти и не видно ничего будет со временем. А бок? Кому он нужен, твой бок…
Она знала, что шрам очень даже заметен: рваный, жесткий, отливающий синевой при дневном свете. Кто ж станет смотреть на мягкий подбородок, нежные губы и светлые глаза, запустит пальцы в блестящие густые волосы. Однако она всегда старалась уверить себя, что когда-нибудь перед взглядом того самого, единственного, суженого, на первом месте окажется ее гладкая кожа, гармоничные черты лица, стройное тело и ласковый взгляд, а не уродливый рубец меченой девки, сторонящейся вечерних гульбищ и посиделок.
Она провела рукой по лбу и устало вздохнула. Светлые глаза на бледном лице наполнились тоской. Вместе с порывистой доверчивостью и скромностью, кнут стражника выбил из нее и девичью застенчивость. За этот год Лагода стала способной и на жестокие поступки, училась претерпеть любые насмешки без отчаяния и не порадовать мучителей воплем ярости. Раньше она умела выслушать, была молчалива и вежлива. Сейчас же, одержимая мыслями о мести, она постепенно превращалась в хитрого и изворотливого зверя, в котором только случайно могла проскользнуть и прежняя доверчивость. Старые привычки она старалась истребить одиночеством, однако бывало и срывалась, готовая без оглядки прильнуть к ласковому слову, обжигалась в который раз и вновь цепляла на душу замок. Получалось у нее не ахти, да и среди людей это было невозможно, но она с завидным упорством сжимала губы, игнорируя любые попытки общения с кем бы то ни было, кроме отца. Да и это теперь давалось не так-то легко: большую часть времени тот проводил на постоялых дворах, наливаясь хмельным до такого свинства, что и ночевать оставался в грязи ближайшей канавы. Она со злостью разбила ладонью свое отражение, набрала в горсть воды из лохани и плеснула на себя. Затем рукавом рубахи вытерла влагу с лица застиранным полотенцем, одела грубо скроенную, но теплую рубашку и задула светильник. Завернувшись с головой в лоскутное одеяло, задышала часто, стараясь быстрее прогнать холод из своей жесткой постели, где единственно мягкой была подушка, прикрытая не куском дерюги, а заправленная в настоящую красную наволочку. Лагода смежила веки. Она любила сны, где ощущала себя в безопасности и была окружена материнской лаской. И в этих призрачных видениях, сотканных, как приданое из девичьих грез холодными ночами, ее собственное выдуманное счастье было таким близким и осязаемым, что, казалось, руку протяни, и вот оно, здесь, рядом. Но с некоторых пор завораживающая красота снов подернулась черной жаждой мести, стала пугать ее больше, чем встреченный в узком переулке Стохода похотливый стражник, и теперь она страшилась ночных видений. «К Шепетухе пойду завтра же, – она свернулась калачиком, собирая крохи тепла в одно место, – иначе умом тронусь. А если ворожея не поможет, то на старое капище. На теперешнего бога никакой надежды – квелый он какой-то на образах под лампадками, да и говорят монахи, что сам страдал без меры и другим велел». Откуда ей было знать, что ночь всегда идет бок о бок с чародейством, а колдовская темнота всегда самая черная перед рассветом, когда в щель приоткрытой двери протискивается нежить.
Клубящаяся пелена низких облаков, ползущая от Янтарного моря и подсвеченная с Ляшской стороны красным заходящим солнцем, цеплялась за островерхие башни Стохода. Снова стал накрапывать дождь: нудный, не по-летнему мелкий. Слобода удивила Лагоду безлюдьем, хотя хмурый день, оказавшийся для нее таким длинным, только клонился в закат. Или она, выбрав добровольное уединение, не замечала раньше, что немноголюдные улицы слободы и вовсе пустеют к вечеру. Девушка поправила на плече лук и тул со стрелами, поддернула на втором плече торбу, где лежали два только что добытых зайца, и зашлепала сандалиями по грязи к дому Шепетухи, обходя широкие лужи.
Народ нашелся за поворотом в ближний переулок. С десяток слободских мужиков, их крикливые жонки, чумазые дети, седые старцы. Гудели ульем, обсуждая непогоду. Судачили, что Скрива вспухла от свежей воды и подбирается к общинным полям и пастбищам; что водоворот у гиблого берега Волмы растянулся до середины реки и, что побитый молнией неохватный дубовый ствол, который стянуло в грозу оползнем с обрыва, бултыхается в нем уже третий день; что урожай сгниет на корню, если завтра-послезавтра не прорыть канавы. Она постояла немного, вслушиваясь в обычную жизнь, где до нее никому нет дела, затем неторопливо пошла дальше, высматривая жилище ворожеи. В этой стороне слободы она была всего пару раз – другими путями к реке ходила – и теперь пыталась по обрывкам детской памяти найти хату, что как-то издалека показали подружки, когда они еще у нее были. Раньше она частенько бегала через слободку с молоденькими соседками искупаться в Скриве. Там, на отмели, скрытые от глаз высоким ивняком, они быстро плескались, и с визгом мчались на берег скорее одеваться, зная, что хуторские мальцы бегут вкруг поворота реки, чтоб поглазеть на голых девок. Потом сидели у мостков, смотрели, как ловят скользкого линя, вытягивая сеть, семейные мужики в подкатанных портах. Ждали, глотая слюни, пока бабы начистят свежей рыбы и забулькает в закопченном казане наваристая уха. Нянчились с малыми детьми и зубоскалили с запыхавшимися, огорошенными хлопцами, что не успели к девичьей купальне. А затем с поклоном принимали здоровенные плошки с крупными кусками рыбы, вытянув губы к деревянной ложке, хлебали обжигающее варево и жмурились от удовольствия. Бывало, когда солнце садилось, то приходил на уху кто-нибудь из седобородых старцев, и они, раскрыв рты, слушали древние предания о тех временах, когда и Стоход еще не возвели, а в этих местах жили навьи. О добрых молодцах рассказывали старики, шамкая беззубыми ртами, о прекрасных девах, великих битвах, о злых колдунах и настоящей любви. Девки постарше даже слезу пускали, сравнивая прошлую жизнь с этой. Какие сейчас молодцы? Тут бы хмельным стражникам на глаза не попасться под стенами Стохода. Еще повезет, если не прибьют до смерти, как снасильничают. А сколько порченых молодиц руки на себя накладывали – не счесть.
Она отбросила воспоминания. Теперь об ухе и мечтать не приходилось: схватит речная стража с сетью – таких плетей выпишет, что и кнут Махоты травинкой покажется. Провела рукой по торбе, проверяя, крепко ли завязана, угрюмо прислушалась к урчанию в животе и покрутила головой, выискивая нужную хату. Крохотный дворик с дровницей и пустым курятником узнала сразу, осмотрела небольшую постройку, крытую местами свежей дранкой, а местами почерневшей соломой. Когда она увидела эту крышу в первый раз, то та выглядела точно также, может, только дранки было побольше. Лагода, не раздумывая, подняла руку и решительно постучала в дверь.
