– Вы слышите, что говорит эта завистливая дрянь, господин Кюдуан…
– Ты уже прогнила насквозь!
– Иди, иди обнюхивай сутаны!
– Потаскуха!
– А у тебя собственные пальцы заменяют мужчину!
– Ты всякому позволяешь себя тискать!
– А ты уже рехнулась, оттого что тебя не тискают!
– Толстозадая!
– Плоскозадая!
– Так и ждёшь, чтобы на тебя вскочили!
– Уродина без потребителя!
– Хватит, заткнись!
– Так ты меня и испугала, чернявка!
– Слышите, как она меня обзывает!
– Вот видите, господин Кюдуан!
– Да будет вам!..
– Запереть её надо!
– Она всегда скалит зубы, когда я прохожу мимо!
– Я её не трогала, эту полоумную старуху!
– Гулящая!
– Вошь!
– Да прекратите вы или нет? Не то я призову полицейские силы!
– Это всё она, господин Кюдуан, эта гадюка…
– Замолчите!
– Эта Туминьонша, господин Кюдуан, только и знает, что…
– Да замолчите же! Замолчите и освободите дорогу! Разойдитесь по домам! И если вы ещё раз мне попадётесь…
– Это не я, господин бригадир!
– Вы слышите, что говорит эта церковная ведьма! Ведь вы же были здесь, Бабетта? Вы видели всё, как было…
Бригадир Кюдуан схватил железной рукой тощую руку Жюстины Пюте и увлёк старую деву к «Тупику монахов», угрожая отвести её прямо в тюрьму, если она сейчас же не замолчит. Остальные женщины отправились в «Галери божолез», чтобы обсудить животрепещущее событие.
На этом сборище особенно блистала г-жа Фуаш.
– Подумать только! – говорила она. – Дожить до моих лет, чтобы услышать подобные мерзости! Ведь я провела свои юные годы с великосветскими особами, которые были до такой степени воспитанны, что никогда не произносили одно слово громче другого. Они были до того вежливы, что говорили «извините» только оттого, что проходили мимо. Можете себе представить! Рот у них буквально набит всякими «извольте». Со всех сторон только и слышалось: «дорогая госпожа Фуаш». Меня осыпали всевозможными любезностями, не считая мелких подарков… Я была окружена всеобщим почтением, а у моего подъезда всегда стояли кареты, на кучерах были цилиндры, как на министрах, а пуговицы на их ливреях каждое утро натирались до блеска! И после этого, на старости лет, слышать такие вещи! Это, должно быть, война так изменила людей…
Но едва утихла ссора возле «Галери божолез», как в нижней части городка, в ста пятидесяти метрах от магазина Туминьонов, разразился новый скандал.
– Может, это не вы сочинили сплетни, которые Бабетта Манапу распространяет на всех перекрестках? Может, это кто другой?
– Нет, мадам; это не я. И я попрошу вас взвешивать свои слова!
– Значит, я лгу, не так ли?
– Разумеется, мадам!
– Так, может, это вы всегда говорите правду?
– Разумеется, мадам!
– Если бы вы её сейчас сказали, так это было бы в первый раз. Да, в первый раз, мегера вы этакая!
– Ах, вот как! Я заставлю вас замолчать, мадам!
– Да ну! Вас тут отлично знают!
– Разумеется, знают, мадам!
– К несчастью для вас!
– Наоборот, к счастью, мадам!
– Так, может, это не вы наболтали всякие гадости Туанетте Нюнан?
– Разумеется, не я, мадам!
– А Берте и Жанне-Марии – тоже не вы?
– Разумеется, не я, мадам!
– А кто был в леске Фон-Муссю с Босолеем? Может, тоже не вы?
– А с кем там были вы сами, если всё так хорошо разглядели?
– А ваша проделочка на базаре, когда вы стянули три куска козьего сыра?
– Ну, знаете, хватит! Мне это уже надоело! Да-да, надоело!
– Мне это тоже давным-давно надоело! Надо положить этому конец!
– Вот именно, мадам, надо всё это прекратить!
– Я вас заставлю замолчать! В конце концов, я вам дам утюгом по физиономии.
– Кто, вы?
– Да, я! И тебе не придётся долго ждать! Я тебя заставлю попридержать язычок, которым впору вылизывать нужники!
– А ну-ка подойди сюда! Уж я тебя жду не дождусь!
– Сама подойди, трусиха!
– Да ты, никак, боишься?
– Ну, что ж ты не подходишь?
– Уж если б я захотела подойти, гак я бы не побоялась!
– А всё же не подходишь!
– А просто не хочу прикасаться ко всякой мерзости, не хочу руки марать!
– Не тебе бояться лишней грязи! Обезьяна!
– Во всяком случае, я не шатаюсь по кухне в чём мать родила, и всё это на виду у соседей!
– Хорошо бы ты выглядела со своими пустыми бурдюками, свисающими до пупа! Ну что, теперь снова побежишь сплетничать? Если я тебя опять поймаю за этим занятием, старая чертовка…
Вот до чего доходила людская ярость в уличных перепалках, случавшихся в последние дни всё чаще и чаще. Клошмерляне стали просто неузнаваемы. Но тут уместно будет рассказать о новых событиях, доведших их страсти до такого накала.
Впоследствии клошмерляне приписывали таинственную роль в подготовке беспорядков лицемеру Жиродо, вероятно, связанному с иезуитами, у которых кюре соседнего городка Монтежур получал политические директивы.
По правде говоря, ничто не было доказано наверняка: события в Клошмерле можно было объяснить по-разному и совсем не обязательно было вмешивать в это дело иезуитов. Однако нам представляется вполне вероятным, что нотариус Жиродо действительно мог способствовать смутам, хотя мотивы его деятельности не вполне ясны. Его могла на это натолкнуть ненависть к Бартелеми Пьешю, которому он не прощал его первенства в городке. Будучи лицом должностным и обладая дипломом юриста, нотариус Жиродо про себя возмущался тем, что мэрия досталась не ему, а какому-то мужлану. Так называл он Пьешю, с которым был, однако же, чрезвычайно любезен. Но мэр не поддавался на эти уловки и самые выгодные дела поручал нотариусу из соседнего города.
Шесть километров неровной дороги отделяли Клошмерль от городка Монтежур, где проживало две тысячи жителей. В этом городке орудовал весьма энергичный кюре, объединивший воинственных молодых людей в отряды «католической молодёжи». Неугомонный нрав мальчишек от четырнадцати до восемнадцати лет городской кюре направил на битвы, полезные католической церкви. Между Монтежуром и Клошмерлем существовала старинная вражда. Она зародилась в 1912 году на городском празднике Монтежура, где пареньки из Клошмерля слишком вольно обращались с монтежурскими девицами. С тех пор между клошмерлянами и монтежурцами шли непрерывные сражения. Победителями обычно выходили клошмерляне. Не потому, что они были сильнее, а оттого, что обнаруживали больше находчивости и хитрости и в нужный момент, не колеблясь, прибегали к вероломству. Это вероломство при стычках свидетельствовало о своеобразном военном гении. По всей вероятности, оно возникло в результате скрещения рас, ибо эти земли в прежние времена часто подвергались набегам. Монтежурцев крайне уязвляло то обстоятельство, что их собственное коварство всегда побивалось более тонким коварством клошмерлян, умевших мастерски затащить своих врагов в засаду и вдоволь их там отдубасить, пользуясь численным превосходством (что, вообще говоря, является целью любой стратегии, целью, которой не гнушался сам Наполеон). Монтежурцы группировались под святыми хоругвями и считали себя воинством господа бога. Поэтому им было мучительно стыдно возвращаться домой в синяках, наставленных им еретиками. Разумеется, они повсюду рассказывали о том, что в канавах осталось огромное множество поверженных клошмерлян. Но эти рассказы, спасая честь, нисколько не врачевали самолюбие. В связи с этим становится понятной готовность монтежурцев вмешаться во внутренние дела клошмерлян. Впрочем, ревностные центурионы из Монтежура делали это лишь при полном отсутствии риска, ибо они испытывали живейшее отвращение к подкованным башмакам и дубинкам мускулистых клошмерльских парней.
Монтежурцы несколько раз появлялись в Клошмерле ночью. Никто не видел, как они приходят и исчезают, но некоторые жители слышали звуки голосов и шум проезжающих велосипедов во время поспешного бегства злодеев. А поутру обнаруживались следы их ночного набега: ругательные надписи на стенах мэрии, «Галери божолез» и брань на дверях доктора Мурая. Судя по надписям, монтежурцы были прекрасно осведомлены обо всех событиях в Клошмерле. Однажды ночью были сорваны объявления муниципалитета и разбиты стёкла в мэрии. А как-то утром горожане обнаружили, что кто-то выкрасил в красный цвет солдата на монументе в честь героев войны. Этот памятник, бывший гордостью всего Клошмерля, выглядел так: молодая женщина, символизирующая Францию, опиралась рукой на плечо солдата с суровым лицом, который прикрывал её своим телом и держал винтовку наперевес.
