В 1924 году Франсуа Туминьон завоевал в ожесточённой борьбе титул «Бездонной глотки». Но три года спустя он умер, пав жертвой цирроза, последовательно поражавшего всех чемпионов стопки. За эти три года Жюдит успела родить ему прелестного малыша, которого крестил Ипполит Фонсимань. Весь городок говорил о том, что очаровательный младенец был точной копией красавца клерка. После смерти супруга Жюдит сократила срок своего вдовьего траура и продала «Галери божолез». Она уехала из Клошмерля и поселилась в Маконе. Там она вышла замуж за своего возлюбленного, открыла кафе, где всегда было полным-полно клиентов, привлечённых красотою хозяйки. Затем она произвела на свет двух прекрасных близнецов, необычайно похожих на своего старшего брата. Счастливая, располневшая, она не покидала кассы своего заведения. Волнующее изобилие её груди и шеи долго ещё оставалось великолепным.
Примирившись во имя обоюдных интересов, Артюр Торбайон и Адель начали совместную жизнь заново. Если Адель и позволяла себе какую-нибудь прихоть, на которую её толкала беспокойная женская зрелость, её супруг закрывал на это глаза. Он познал на собственном опыте, что такие вещи лучше всего не замечать и, уж во всяком случае, не поднимать из-за них шума. Ежедневная выручка вела их спокойной стезёй к богатству и допускала некоторые отклонения от правил, не так уж сильно оскорблявшие достоинство трактирщика. Существуют определённые грешки, которым придают непомерно большое значение в юности. С возрастом люди начинают понимать, что амбиции такого рода бессмысленны. «Ведь не износит же это её вконец! Зато у неё хорошее настроение, а оно полезно для торговли!» – размышлял Артюр Торбайон. К тому же Адель принимала его замечания с неудовольствием, а он отлично знал, что ни одна женщина на свете не украсила бы его кафе так, как Адель.
Бабетта Манапу за несколько лет превратилась из румяной озорницы в грузную кумушку, непомерно бедрастую и грудастую, с руками, потрескавшимися от стирки, с физиономией, побагровевшей от вина Божоле, которое она стала потреблять в таких количествах, что не уступала мужчинам. («Когда работаешь сверх сил, надо и пить побольше».) Несмотря на то, что она порядком отяжелела, её по-прежнему считали самой зычной глоткой Клошмерля, признанной королевой портомойни, где вдохновенно обсуждались все городские дела. За этот же промежуток времени г-жа Фуаш, иссушенная годами и измученная ревматизмом, стала ещё больше, чем прежде, ахать, шептать и соболезновать. Она по-прежнему вела городскую хронику, и её рвение в этом деле даже возросло, поскольку она стала понемногу заговариваться. В результате её неусыпных забот величественная фигура покойного Адриена Фуаша гордо возвышалась над нашей низменной эпохой.
Эжен Фаде открыл гараж. Он сделался агентом известной фирмы, выпускающей автомобили серийным производством. Новое занятие подбавило ему гонора и облегчило отлучки; он отлучался, ссылаясь на испытания новых моделей и подготовку распродажи. Но Леонтина Фаде строго контролировала расход бензина, кредиты, ремонты и рабочее время. Она сумела сделать так, что её боялись и клиенты, и ученики. Этот страх обеспечивал заведению Фаде здоровые финансы.
Все людские несчастья проистекают от работы человеческого мозга. Мозг Розы Бродекен, урождённой Бивак, был одним из самых ленивых мозгов на свете. И она была счастлива, ибо не ведала всяких там вопросов, сопоставлений и стремлений, терзающих некоторые умы. Для Розы был писан только один закон: её Клодиус, и он для неё по-прежнему оставался красавцем солдатом, который когда-то явился ей, как первый посланец весны. Она рожала ему детей, варила суп и стирала бельё – и это были прекрасные дети, вкусный суп и чистейшее бельё. Она была по-прежнему улыбчивой, свежей и скромной. По-прежнему покорная, она не отказывалась ни от какой работы, ни днём, ни ночью. С тех пор, как её замужество было решено, благодаря энергичному вмешательству баронессы, Роза Бивак поладила с Госиодом богом и Пресвятой богородицей (окончательно уразумевшей, что непорочные зачатия не были уделом маленькой Розы). Роза Бродекен стала одной из тех молодых женщин городка, которых можно было ставить в пример как образец добропорядочного поведения и верности супружескому долгу.
– Нет, Клодиус, ты совсем не промахнулся! – не раз повторяла Адриенна Бродекен, имея в виду невестку. А та взирала на своего Клодиуса, смущаясь и краснея, как в первые дни. Она и теперь могла бы повторить слова, когда-то сказанные баронессе: «А вот Клодиус – совсем другое дело!»
Это означало, что вся вселенная не стоила в её глазах одного Клодиуса Бродекена, отчаянного Клодиуса, который открыл ей в 1923 году всю негу мира под мерцающими звёздами апрельского небосвода, ставшего для них балдахином брачного ложа.
Но одному из семейств Клошмерля довелось познать все превратности судьбы. Это было семейство Жиродо, распавшееся и погрязшее в позоре.
Вернёмся к 1923 году. Гиацинту Жиродо пришлось капитулировать перед очевидностью похищения, о котором уведомила своих родителей юная Ортанс письмом из Парижа. Жиродо вынужден был назначить дочери ренту, чтобы дать ей возможность выйти замуж за своего голодранца (даже подобный брак казался великолепным выходом из положения). Но нотариус, припёртый к стене, установил ей нищенскую ренту, говоря, что не желает содержать подлого негодяя, который стал его зятем, злоупотребив доверием. И Дени Помье должен был пуститься на изыскания средств к жизни.
Этот юноша был поэтом, но ему пришлось убедиться на горьком опыте, что в эру сплошной механизации и крупных финансовых капиталов поэзия не приносит даже тех грошей, которые по утрам платят булочнику. Он решил довольствоваться банальной прозой, но старался насыщать её поэтическими образами и неологизмами собственного изобретения. Дени Помье удалось поступить в газету, где его пристроили в отдел происшествий. Его заверили, что он быстро продвинется, если сумеет себя проявить на этом скромном поприще. И Дени Помье действительно отличился, хотя и несколько неожиданным образом (во всяком случае, неожиданным для главного редактора): он сделал газету, в которой работал, неудобочитаемой и откровенно юмористической. Переполненный лиризмом, Дени Помье совал его повсюду: в рассказы о нападениях и самоубийствах, о катастрофах и карманных кражах. Надо сознаться, что лиризм был там совершенно не к месту. Однажды он изложил поэтическими словесами корреспонденцию об убийстве в провинции и послал по телеграфу удивительную депешу, похожую на шифрованное донесение (к которому никто во всей редакции не мог подобрать ключа). После того как молодой репортёр вернулся, ему сообщили, что его стиль, столь очаровательный для беллетристики, решительно не пригоден для газетных корреспонденции. После этого ему посоветовали испытать удачу в другом месте. Дени Помье проделал ещё пару опытов в том же духе, но демон поэзии обрёк их на немедленный провал.
Это была эпоха скороспелых талантов. Приближение тридцатилетия сильно беспокоило нашего поэта. Тридцать лет, размышлял он, это возраст, когда Бальзак начал работать для потомства, да и то в наш век это было бы для него слишком поздно. Он решил опередить на три года создателя «Человеческой комедии» и заложил фундамент обширному циклу романов, под общим заголовком: «XX век». Первый том должен был называться: «На заре века». Дени Помье обрёк себя на затворничество и за восемь месяцев сотворил произведение в пятьсот двенадцать машинописных страниц без полей. Нежная Ортанс воспроизвела «На заре века» в семи экземплярах. И семь парижских издателей одновременно получили этот объёмистый шедевр.
Один из издателей ответил, что рукопись не лишена интереса, но стиль её недостаточно литературен для его издательства. Другой ответил, что рукопись не лишена интереса, но стиль её слишком литературен для его издательства. Третий заявил, что в романе почти нет интриги. Четвёртый заявил, что интрига в романе играет слишком большую роль. Пятый не стал вдаваться в объяснения и просто спросил, «не издевается ли автор над людьми?». Шестой посоветовал «позаботиться о переводчике, так как во Франции не имеют обыкновения публиковать романы на ирокезском языке». И, наконец, седьмой ничего не ответил и ничего не вернул.
