У Конана на языке вертелись язвительные слова относительно того, чего именно она там хотела. Но он счел за лучшее промолчать. Пусть сами между собой разбираются…

— Неприятно, наверное, было с идиотом возиться, насмешки выслушивать?

— Ну, что ты! — горячо воскликнула девушка. — Разве ты был виноват в своей беде? Я… я полюбила тебя за эти дни… полюбила всем сердцем! Я на край света пошла бы за тобой, если б ты пожелал!

С тоской глядя на Ллеу, она погладила его по щеке.

— Я несказанно рада, что к тебе вернулся разум, только ведь не нужна я тебе больше… Получше меня женщин сколько угодно найдется, они ноги тебе целовать готовы будут, а я… вернусь назад в тот кабак в Келбаце.

— Может, конечно, и найдется, — согласился юноша. — А случись опять со мною какая беда, всех как ветром сдует. А тебя вот не сдуло, Элрина. Много ума на то, чтобы вешаться на шею сильному красавцу, за которым, как за каменной стеной, не надо. А вот идиота с ложки кормить да загаженные тряпки за ним менять… что-то не видал я на это особых охотниц. У тебя главное есть: честность и сострадание. И вот что я тебе скажу, Элрина. Поезжай назад, но не в Бритунию. Иди до Кезанкийских предгорий, и там жди меня. Я приду за тобой. Если я призван стать отцом детям антархов, то ты им будешь матерью, а мне — женой. Если, конечно, захочешь этого.

Печальное лицо Элрины озарилось несклонным счастьем.

— Правда, Ллеу?! — выдохнула она со слезами на глазах. — Ты на самом деле хочешь взять меня в жены? О, мое солнце…

— Правда, любимая, — улыбнулся юноша, привлекая ее к себе. — Ты только дождись меня и что бы ты ни услышала обо мне, не верь даже самой страшной вести, пока сама не увидишь меня мертвым. Сбереги себя: я приду. А теперь ступай — и проси богов, чтобы они оказали ним свою благосклонность!

— Я сделаю все, что ты скажешь. И я дождусь тебя, Ллеу!

Она легко спрыгнула с коня и бросилась в объятья юноши.

Варвар не стал вмешиваться. Более того, он щедро отсыпал Элрине монет на долгий обратный путь — уж чего другого, а денег, которых он забрал у Сафины, пока что было в избытке, да и излишней скупостью киммериец никогда ни страдал…

Спутники пустили лошадей в галоп — и мчались теперь в сторону Гандерланда, не останавливаясь.

Паук, одно лишь имя которого наводило суеверный ужас на тех, кому доводилось его слышать, отходил в иной мир. Он жил так долго, и это занятие ему порядком надоело. Ничто более не удерживало его на земле. Он равно пресытился и властью, и богатством, и страшной своей славой. Он имел все, чего бы ни пожелала его черная душа; великие правители трепетали перед ним и в страхе склоняли головы. Самые прекрасные женщины были у его ног, и отталкивающее уродство властелина отнюдь их не смущало.

Смерть на страшила Паука: с нею он был прекрасно знаком, и ее одну любил по-настоящему, ибо всегда был обручен с нею. Она не стояла в конце его земного пути жутким призраком, а верно служила ему.

Только смерть могла дать ему власть еще более безграничную, нежели та, которой Паук обладал при жизни, из потустороннего мира он мог дотянуться до кого угодно, и мысль об этом наполняла его сердце сладостной истомой.

Он коснулся скрюченными длинными пальцами ожерелья, покоящегося на его груди, и хрипло рассмеялся, отчего и без того предельно отвратительное, сморщенное, изрезанное глубокими морщинами лицо колдуна с огромными выпуклыми водянистыми глазами сделалось еще более отталкивающим.

— О, мой повелитель, — проскрежетал Паук, обращаясь к кому-то, кого видел только он сам, — верный твой слуга идет к тебе, правая рука твоя на земле, и отныне мы будем править вместе… Одного лишь опасался я — проклятого Шин-дже-шедда, но он мертв, и теперь последняя преграда, способная разлучить нас, сокрушена и повержена. Проклятый меруанец умер, как жалкий нищий раб, на пыльной дороге, и сам обратился в пыль, и даже пепел развеял без остатка ветер. Как же я счастлив, что и это желание мое исполнилось! Итак, открой слуге своему твои объятия, повелитель, и явись мне в блеска славы твоей, ты, пред именем которого трепещут народы, и по чьей воле великие империи рассыпаются в прах!..

Смрадное дыхание с хриплым дыханием вырывалось из широко раскрытого рта с гниющими осколками зубов, но с последними словами, напоминающими шипение, оно прервалось. Черный распухший язык вывалился изо рта, глаза Паука еще более вылезли из орбит и остановились, словно обратившись в два мутных стеклянных шара. Пальцы, стискивающие холодный камень, разжались, и похожая на птичью лапу рука бессильно упала.

Сердце Паука остановилось, прекратив гнать по жилам его ленивую черную кровь, и колдун умер.

Четырнадцать могущественнейших магов, в молчании ожидавших его кончины, приблизились к ложу своего божества. Никто из них не мог сравниться силой с великим чернорезом, и мимо не осмелился бы заявить о себе, что достоин занять место усопшего.

Они съехались и сошлись в Гандерланд со всей Хайбории, и из Черных Королевств, из Кхитая и Вендии, чтобы воздать тому, кто был им известен лишь под именем Паука, последние земные почести и достойно предать земле его хилое, скрюченное, словно причудливо искривившийся древесный ствол, тело.

Сползлись, точно змеи, на похороны величайшего из колдунов, владевшего тайной власти над дымчатым морионом… Он никому ее не передал. Сила мориона уходила вместе с Пауком, и возвестить о том, как управлять ею, он мог только оттуда, куда не проникает взгляд непосвященных, и тому лишь, кто решится вызвать его дух.

Тало Паука покоилось на специально изготовленном для него ложе из черного дерева.

Двое магов подошли к нему вплотную, продолжая хранить молчание, более приличествующее величию момента, нежели возвышенные речи. Они осторожно подняли тело, оказавшееся неожиданно тяжелым — настолько, что лица колдунов мгновенно покрылись испариной пота, а мышцы напряглись до предела, — и переложили в длинный, стоявший здесь же на возвышении гроб.

Едва только они покончили с этим, как сами собою загорелись на сводчатых стенах чадящий факелы, и все помещение наполнилось гулом и шелестом, от коего кровь стыла в жилах.

Это явились духи потустороннего мира, приветствуя отлетающую душу колдуна-чернореза, чтобы встретить ее и с величайшим почетом препроводить в то царство, к которому он так стремился.

Среди все усиливающейся какофонии звуков отчетливо можно было различить чей-то визгливый смех, очевидно выражающий радость и торжество, и вздохи и стоны загубленных чарами Паука душ, и странные пронзительные вопли, заменяющие погребальные песнопения.

Полумрак, освещаемый неверным светом факелов, вспучивался и шевелился, и из него вылезали чудовищные морды тварей, напоминающих не то летучих мышей, не то саламандр. Они жадно сползались к гробу, хихикая и беспрестанно корчась, расталкивая друг друга и норовя хоть какой-то частью тела прикоснуться к его стенкам. Мерзкие создания путались в волосах и садились на плечи колдунов, равные среди равных; а Паук, мертвый и неподвижный, казалось, благосклонно взирал на них своими раскрытыми остекленевшими глазами!..

— Жертва… — разлепил, наконец, губы кхитайский чародей, взявший на себя обязанности распорядителя жуткой церемонии. — Время пришло.

Он трижды медленно и гулко хлопнул в ладоши. Высокие двери залы тут же сами собой растворились, и стражники ввели двоих людей, необыкновенной красоты юношу и девушку. Те не оказывали никакого сопротивления, то ли находясь под сильным воздействием какого-то притупляющего все чувства дурмана, то ли вообще ни понимая, что происходит. Они шли, как овцы на заклание, не поднимая глаз и безвольно переставляя босые ступни по причудливому каминному орнаменту пола.

Потусторонние твари завизжали от возбуждения и задергались еще пуще прежнего. Несчастных поставили на колени возле гроба. Кхитаец подошел к ним сзади, схватил девушку за волосы и, резко откинув ей назад голову, одним взмахом вынутого из широкого рукава одеяния ножа перерезал горло.