Неулыб расставил гвардейцев сторожить: одного у внешних дверей, одного у ванной комнаты, одного на балконе. Когда ставил пост на балконе, услышал с верхнего этажа рёв не то носорога, не то бегемота.

– Звяга! – ревел бегемотоносорог человечьими словами. – Прости, друже!

– Опять! – с досадой выдыхнул Неулыб.

– В одно и то же время, – ухмыльнулся старослужащий гвардеец, – наотдохновинится и понёс!

– Я-я, имъенно опъять! – на ближний балкон второго этажа вышел Мочал и продолжал по середневековски: – этот бывший король, или как… периезиедие… язык сломишь! Он уже не человек, он уже и ревёт, как дикий зверь! А он ведь в а ш, а не мой подданный! Ведь вы, новый правитель Деваки, не так ли? И не кажется ли вам, что этот зверь уже лишний во дворце?

Новый правитель Неулыб подобрался, сделал стойку и выскочил на охоту!

Просперо жил в кабинете в бывшей квартире Дохляка на последнем четвёртом этаже. Толстяки любили повыше: воздух чище, а лифты ездили и внутренние и внешние. Президентша, бывшая кузнечиха, с подросшими детьми покинула дворец, она не могла видеть, во что превратился её некогда могучий и весёлый муж. «В пьяную развалину, не способную даже пятак согнуть! В бездельника, трепача и плаксу!» Просперо стал жить один, в кабинете с балконом, отдохновинил каждый день, и спал в кресле или на полу, не выходя в другие комнаты. Балкон был тот самый, на который, спустив в корзине с чердака, подкинули Тутти. Сейчас бывший президент стоял на знаменитом балконе и орал в глубь парка, как он делал уже много дней и начал, кажется, ещё до захвата дворца чужеземцами.

– Прости меня, друже Звяга! – стоя в грязной, бывшей белой, ночной рубахе и портах, кричал он горько и надсадно. – Не создал я царствия Божия на земле! Слаб в коленках оказался, ты уж прости!

Тут два гвардейца тронули его за рукава. А он, неожиданно ловко схватив их, с силой накренил через перила балкона, так, что они заорали, перепугавшись, – жена была права, он превратился в развалину, но сейчас была вспышка гнева, секунда ярости, мгновение прежней силы.

– Не слышит, – пожаловался он, вернув гвардейцев в вертикальное положение. Вспышка прошла, ярость и сила затаились. – Надо выше подняться.

– Сам, сам, я сам! – сказал он стоящему в дверях Неулыбу, и тот посторонился и снял руку с пистоля. Сшибив головами ещё двух подоспевших и преградивших путь гвардейцев – это была вторая вспышка гнева, – он, чуть поднатужась, отодрал железную решётку и полез по винтовой лестнице на чердак. – Сам, сам… – бормотал он. Два стоящих в коридоре стража-рыцаря только улыбались сквозь забрала, они не вмешивались в разборки местных вельмож. Неулыб полез за ним.

Скульптурное трио толстяков за всё время революционной власти так и не сломали, только повязали им на головы красные платочки. И смешно, и революционно. «Вообще, за пять лет не сделали ни фига! Ну почему?!» – горько терзался Просперо, выбравшись на площадку перед изваяниями, туда как раз, где были выломаны перила и стоял столб с висевшим на нём рупором.

– Звяга, друже! – закричал Просперо в чёрное отверстие рупора. – Теперь-то ты меня точно слышишь! А мне и сказать нечего! – И он захохотал на весь парк и дворец. – Не получилось царствия Божия на земле, вот что! Прости, Звяга! Простите, жена и дети! Прости, народ!

И обернулся на стоящих поодаль гвардейцев и Неулыба, наводящего на него пистоль:

– Я сам-сам. До встречи в аду! – он быстро положил что-то в рот, и шагнул туда, где не было перил, и можно было катиться по системе крыш до самой земли, а можно было застрять на них, или проломить и заявиться нежданным гостем на чей-то балкон. Всё было возможно, но Просперо-то что? Пилюля, которую он раскусил, несла в себе мгновенную смерть и утащила оружейника-президента на тот свет, едва он сделал первый шаг вниз.

Ну почему так бесславно закончил весьма славный человек: добрый, сильный, мужественный. Или не бесславно? А? Вот вопрос.

А Звяга его не слышал, хоть и находился в парке, но в каком виде! Ещё ночью на своей тележке он ввязался в бой и был порубан – рыцарями ли, гортанцами, какая разница! И теперь останки его лежали неподалёку от дворца, прикрытые ворохом разноцветных осенних листьев, а рядом сидели несколько бездомных бродяг и поминали его. Услыхав разносившийся на весь парк голос Просперо, один из них, не простого происхождения человек, бывший камердинер бывшего толстяка Страуса, сказал: «У, плебей! Опять наотдохновинился с утра!» – и выпил.

…А что Раздватрис? Тело его сидело во всё более заполняемой водою ванне, а сознание всё более обволакивал сонный туман. И вот он уже стоит, заметьте, совершенно голый, будто бы в прохладной парной, и видит: один в чёрном, другая в белом, взявшись за руки и глядя друг на друга, и с ними держащий шлейф её платья серебряный паж, уходят куда-то в голубой туман, а Ангор совершенно ничего не может поделать. Он и грозит, и умоляет, и взывает к совести, но Гортан даже не оборачивается, а Ангор не может броситься за ним, он как бы прилип к месту. Это потому что между ними встал ещё один человечек, кажется, его зовут Книгочей. Он вытянул руку и не пускает Ангора к влюблённым. Эх, всадить бы тебе в спину нож!

– Брат мой! – вместо этого жалобно просит Ангор. – Почему ты не пускаешь меня к другому брату и другу моему? – произносит он странные слова.

– Потому что ты самый гадкий, самый жуткий и к тому же голый! – отвечает Книгочей.

И Ангор, наконец, видит, что он голый, и испытывает что-то совершенно несвойственное ему – это стыд – и пытается прикрыться широкими ладонями и силится проснуться.

А в бывшей квартире Раздватриса переполох. «Арестант, или как его, исчез! Сидел в ванной, принесли фрукты и отдохновин, а из-под подмывальной комнаты вода выбегает в квартиру. Глянули, она из ванны через край хлещет, а в самой ванне никого! Утоп?! Спустили воду – никого. Вместе с водой в дырочку просочился танцор, или растворился в воде? Ни в шкафах, ни под кроватью, ни в кабинете! И вдруг – уж вода вся ушла, а в пустой-то ванне опять Трисдвараз проклятый появился. Да голый какой! Хвать одёжу свою красную со стула – а мы, славные гвардейцы, его хвать за белы руки-ноги. А он глаза затворил и ну орать: «Брат! Помилуй! Спаси!!!» – и рраз, а в руках-то у нас нету никого, то есть арестанта-то этого нету – вот пуговица от штанов красных – без пуговицы может далеко не уйдёт, а пока – исчез совсем!»

Вот примерно такой рапорт выслушал Неулыб и скорёхонько побежал переводить Мочалу.

А Ангор стоял в тумане, прикрывшись красной хламидой палача, а перед ним Виа Чеа, Великий Книгочей.

– Прошу убежища. Спрячьте меня. Потому что меня хотят убить, – говорит Ангор.

– Ну, ступай пока опять в Золотую долину, – машет рукой Книгочей.

… И Ангор Антаки снова очутился в Золотой долине, а Неулыб Ушастый и Мочал Хохочущий получили кукиш с маслом. Так Раздватрис сбежал во второй раз, и название первой книги оправдало себя, и можно перейти к следующей, но… Виа Чеа ещё эту книгу не закрыл, а потому придётся и мне немного повременить с финалом.

…Вот и стал Ангор жить с матерью в оккупированной середневековцами Золотой долине в самой отдалённой сторожке Жердя высоко в сопках. Рыцари туда не добирались. Охотился из лука, чтоб не было слышно выстрелов. А оправившийся от болезни Жердь и жена его и при этом режиме работающие сторожами долины, носили в сторожку продукты и всякие необходимые вещи.

Во второй раз предавший Родину карлик Пупс, произведённый в нижние рыцарские чины и носивший латы, назывался на чужом языке длинно: Адольфио Гитлёриус Пупсило – во как! Жердь не церемонился и звал его попросту – Гитлер. Ангора этот Гитлер выдать не смел, и иногда поднимался к нему в гору на ослике, которого тоже одели в доспехи. Они пили отдохновин, и карлик уговаривал Ангора спустится вниз работать палачом, обещал посодействовать, а тот смеялся и говорил по-середневековски, что Гитлер капут. Скоро. И что надо было оставить карла висеть вверх ногами, и напоминал ему, что не сделал этого только потому, что тот обещал служить исключительно ему, а? Что? На что Пупсяро-Гитлерио туманно намекал, что всему своё время, и нервно ёрзал хилым телом внутри просторных лат.