Подняв голову к крыше, Гортензия разглядывала неподвижный колокол на ажурной колокольне. Он был в прекрасном состоянии и, казалось, готов огласить звоном всю округу. Тайна закрытой часовни не только осталась неразгаданной, но еще более усугубилась. Бессильная ярость обуяла девушку. Она обожала колокольный звон. То, что она не услышит его здесь, приводило ее в отчаяние.

– Как жалко! – горестно прошептала она.

Неожиданно в ответ раздался взрыв смеха, и почти тотчас перед ней предстал, появившись неизвестно откуда, Жан, Князь Ночи. Сорвав с головы свою широкополую шляпу, он несколько раз махнул ею по снегу в подчеркнуто театральном приветствии. И насмешливо торжественным тоном продекламировал:

– Вы меня испугали. Я не слышала, как вы подошли…

– Снег глушит шаги лучше самых мягких ковров. Но я слышал, как вы жалобно вздыхали. О чем так сетовать? Об этой часовне, заколоченной по воле безумца?

– Разве то, что вы помогли мне, когда я попала в переделку, дает вам право порочить в моем присутствии родственника, оказавшего мне гостеприимство?

– Никоим образом… Если он действительно его оказывает. Но он вам его продает, если я что-то понимаю. И вы обязаны ему не большей благодарностью, нежели хозяину гостиницы, приютившему вас на ночь. Если бы вы были нищи, никогда бы вы не удостоились чести проникнуть под вековые своды замка Лозарг! Но вы богаты, и в силу этого обстоятельства маркиз соблаговолил забыть то, что всегда называл предательством своей сестры!

Раздраженная Гортензия встала. Было неприятно сидеть почти на корточках у ног этого человека. Тем не менее он был так высок, что, даже стоя, ей пришлось задирать голову.

– Вы заставляете меня пожалеть, что в ту ночь я сказала слишком много, потому что была в сильном смятении. Но не помню, чтобы я когда бы то ни было сообщала вам, что богата.

– С ветерком принесло. Едва появится невероятная новость, ее разносят коробейники по дорогам и кукушки от порога к порогу. Вы знаете, достаточно какой-нибудь малости. Например, чтобы маркиз или Годивелла заказали что-нибудь у торговцев. Здесь уже и помнить забыли, что значит купить кофе или шоколаду… А теперь, если та заблудившаяся девушка, что я встретил однажды, превратилась в признательную и преданную племянницу, я тотчас беру назад все сказанное и приношу тысячу извинений. Но только что вы отнюдь не походили на воплощение довольства и счастья. Я хотел вам помочь… Я так хотел вам помочь!..

Его глубокий проникновенный голос вдруг стал таким нежным, что Гортензия почувствовала, как все ее недовольство растаяло. Этот странный человек мог, когда хотел, быть бесконечно очаровательным. Может, из-за невероятно голубых глаз или сверкавшей, как белая молния, улыбки, озарявшей черную чащу волос, почти скрывавших лицо. В эту минуту Гортензии уже вовсе не хотелось говорить неприятные вещи, она даже улыбнулась ему в ответ. К тому же так утомительно постоянно находиться в состоянии войны с целым светом.

– Не больно-то вы можете мне помочь, – вздохнула она. – Я бы желала войти в эту часовню, вот и обошла вокруг нее, чтобы посмотреть, нет ли здесь где-нибудь бреши. Мне бы так хотелось… помолиться там…

Внезапно, став серьезным, он протянул ей свои большие смуглые руки.

– Хотите, я сорву эти доски, взломаю дверь? И вы тотчас сможете попасть внутрь…

Он уже решительной походкой направился к заколоченной двери. Гортензия побежала за ним, увязая в глубоком снегу.

– Нет. Прошу вас!.. Ничего не надо!

– Почему же, если вам это доставит удовольствие?

– Не до такой степени, чтобы стоило вызывать еще одну драму. Мне показалось тогда, в тот вечер, что вы не любите друг друга, маркиз и вы. Я не хочу, чтобы все эта вражда обострилась. На самом деле, меня больше всего печалит вид этого неподвижного молчащего колокола. Колокола, которого больше никто не услышит.

Не сознавая того, она положила ладонь на руку своего молодого собеседника, который вздрогнул от этого легкого прикосновения и нагнулся, чтобы лучше разглядеть ее золотистые глаза, наполнившиеся слезами.

– Не одна вы грустите об этом. Тут много в округе таких, кто жалеет, что не слышно колокола заблудших.

– За… заблудших?

– Много веков подряд в сильные снегопады, в туман и в бурю он подавал весть тем путникам, кто сбивался с дороги в здешних местах. Эта часовня построена в честь святого Христофора, покровителя больших дорог и идущих по ним. Маркиз не имел права закрывать часовню.

– Так почему же здешние жители его не принудили вернуть ее церкви?

Жан отвернулся и, скрестив руки на груди, обвел взглядом эти пустынные места.

– Поскольку, хотя он и небогат и все его достояние – готовый обрушиться замок, они его еще боятся. А кроме того… потому, что о Лозаргах поговаривают недоброе. – Он вдруг обернулся к Гортензии и взял ее за плечи: – Вы непременно должны здесь остаться?

– Думаю, что да…

– Ну да, конечно! И все же мне бы так хотелось быть уверенным, что вы далеко отсюда!.. Вы не созданы для здешнего края…

Он выпустил ее в то самое мгновение, когда она чуть не прильнула к нему сама, подталкиваемая чем-то, что было сильнее ее. Внезапно она осознала это и, устыдившись, тонким робким голосом произнесла:

– Все же спасибо, что вы предложили открыть для меня эту дверь… С тех пор как я сюда приехала, вы первый, кто действительно постарался сделать мне приятное…

– Разве Годивелла не относится к вам хорошо?

– Что вы, что вы!.. Она очень добра ко мне, очень внимательна… но не до такой степени, чтобы навлечь на себя гнев маркиза.

– Ее можно извинить. Конечно, она время от времени брюзжит и ворчит на него, но побаивается. И потом… она его любит!

– А разве это возможно?

– Любить Фулька де Лозарга? – Какое-то время он молчал, потом с глубочайшим вздохом, словно исходящим из самой глубины его души, подтвердил: – Да. Возможно. Ужасно представить себе, как это возможно. Мне известна по крайней мере одна женщина, которая умерла оттого, что слишком его любила…

– Госпожа! – послышался с высоты замкового холма голос Годивеллы, прервав на полуслове вопрос, чуть не слетевший с уст девушки. – Госпожа! Мадемуазель Гортензия! Соблаговолите сейчас же подняться.

Без малейшего следа былой меланхолии Жан, Князь Ночи, повернулся к ней и помахал своей черной шляпой.

– Не кричи так громко, Годивелла! Не сожру я твою госпожу! Возвращаю ее тебе… целую и невредимую! Вам лучше вернуться, – добавил он, обращаясь к Гортензии. – Скоро спустится ночь, а меня не очень любят встречать здесь.

Она попыталась удержать его.

– Я вас еще увижу?.. Мне бы так хотелось, чтобы мы стали друзьями! Мне так необходим друг!

Он уже нахлобучил свою необъятную шляпу и собирался удалиться, но внезапно склонился к ней.

– Я стану вашим рыцарем, вашим слугой, если понадобится, Гортензия, и вы можете меня позвать всякий раз, как я вам буду нужен. Но не думаю, что когда-нибудь стану вашим другом!

– Ах!.. Но почему? – в отчаянии взмолилась она.

Он наклонился еще ниже, почти коснувшись своим носом носа девушки, и она ощутила на лице его горячее дыхание.

– Потому что ваши глаза слишком прекрасны!

Мгновение спустя он уже был далеко, унося с собой всю свою теплоту и силу. Охваченная неожиданным, непонятным ей самой чувством, девушка сложила руки рупором и крикнула:

– Но как вас позвать… если вы мне понадобитесь?

– Когда зарядит «косой злыдень», ветер с запада, выкрикните мое имя! Всегда найдется кто-то, кто вас услышит…

– А если…

Но он уже исчез. В ущелье раздавались только крики Годивеллы, требующей, чтобы Гортензия вернулась в дом. Впрочем, последняя и сама не имела охоты задерживаться. Несмотря на теплую одежду, она уже продрогла, ощущая тот же странный холод, что и в день прибытия в Лозарг. Этот холод шел изнутри, словно бы, покидая ее, повелитель волков унес с собой весь жар ее крови… И все же, возвращаясь в замок, она уже не чувствовала себя такой одинокой. Это ее новое ощущение никак не было связано с присутствием Годивеллы, поджидавшей ее на пороге, скрестив руки на своем синем фартуке и воинственно поглядывая в ту сторону, где исчез повелитель волков.