— Ты как? — сжимая его руки в своих, смущенно спросила Калтащ.

— Лучше всех! — совершенно искренне ответил Хадамаха. Лес больше не был мертвым! Исчезли белесые лишайники, чернота оставила древесные стволы, а на ветках пробивались нежные, мягонькие молодые иголочки! Он поглядел на выросшую прямо у него под головой пышную подушку ярко-зеленого мха и вдруг выпалил: — А давай поженимся!

— Что, здесь? — Калтащ тоже посмотрела на мшистую подушку и начала краснеть.

— Там! — Хадамаха махнул рукой туда, где звенела музыка и рокотал праздник. — Там три вождя племен — найдется, кому поженить. Мне уже четырнадцать Дней исполнилось, по всем законам могу жену взять.

— Нет, я не могу, — пытаясь отнять руки у Хадамахи, забормотала Калтащ.

— Я же не заставлю тебя у меня в берлоге сидеть и рукавицы шить! — возмутился Хадамаха.

— Я хорошо шью! — возразила Калтащ.

— Я знаю! Захочешь — будешь шить, захочешь — мух плодить и вообще заниматься своими духовными делами! — клятвенно пообещал Хадамаха.

— Я все равно не могу, — закрасневшись, вздохнула Калтащ.

— Не хочешь?

— Хочу, — низко опуская голову, одними губами шепнула Калтащ. — Но… Шаман Канда приближается к Буровой. Я задержала его, насколько смогла. Чтобы мы могли поговорить.

— Да, — кивнул Хадамаха, и пальцы его на запястьях Калтащ невольно разжались. — Я… должен идти. Иначе все, что мы задумали, пеплом пойдет.

— Иди. Иди, мой медвежий вожак.

— Я не вожак.

Она только усмехнулась — загадочно и знающе:

— Мне везет на вожаков. Хоть бы один певец-олонхо попался или резчик по кости…

— Не в этой жизни, — строго предупредил Хадамаха. Еще поглядел на нее — маленькую и ладную, стоящую под сенью молодых сосен, — кивнул и пошел.

Она снова налетела сзади, закружила, завертела, обхватила руками за плечи — и он почувствовал на губах ее губы, мягкие, пахнущие летом и земляникой, а ее медно-золотые волосы щекотали ему нос, мягкие и пушистые, как облачко.

Они что, нечестно дрались? — подозрительно разглядывая Хадамахину физиономию, спросил отец.

— Кто? — удивился Хадамаха.

— Тигры, с которыми ты за девчонку сцепился. У тебя полморды — сплошной синяк, лапой так не врежешь! Так разве что пешней, которой лунки во льду колем.

— Ни с кем я не дрался. Девчонка косой хлестнула.

— У нее что, коса — из железа плетена? — ужаснулся старый вожак, глядя на багровеющий на скуле сына кровоподтек.

— Из золота с медью, — рассеянно отозвался Хадамаха и еще раз оглянулся на покинутый лес. Лес зеленел. Радостно, торжествующе, выбрасывая пучками ярко-зеленые иглы на ветках сосен и покрывая землю островками мха. Хотелось вернуться обратно, пусть даже там уже нет Калтащ, завалиться на пушистый мох и мечтать, бездумно глядя в нависающий полог ветвей и вдыхая полной грудью воздух, сладкий и ломкий, как лед с черникой.

Праздник бушевал. Хакмар палил в мишень вместе с тиграми — лук не был его настоящим оружием, и промахивался он так же часто, как и попадал. Каждый промах сопровождался ехидным хихиканьем тигриц, Хакмар озверел не хуже любого медведя, выхватил из перекрестных ножен на груди отобранные у Тэму длинные ножи и принялся метать их в мишень, очерчивая на туго натянутой шкуре силуэт косатки. Тэму бросили дуться за отобранные ножи, зато уволокли Хакмара на площадку для соревнований, требуя немедленного возмещения за позорное поражение в стойбище. Судя по свисту Хакмарова меча, азартным крикам и хохоту толпящихся у площадки тигров и медведей, с возмещением не вышло — Тэму полной ложкой кушали новое позорище. Осмелевшие девчонки насели на Донгара, требуя, чтобы черный шаман шел с ними в хоровод. Донгар отбивался, словно его свежевать собрались, наконец яростно плюнул, вытащил из вещевого мешка странный инструмент — небольшой, похожий на птицу с вытянутой шеей и натянутыми вдоль этой шеи и живота струнами. Подсел к музыкантам… мелодия, ломкая и нежная, похожая на капель, шепот ветра, рокот пробуждающейся реки, поплыла над вырубкой. Музыканты смущенно остановились, вслушиваясь. Дувший в перышко крылатый после недолгой паузы засвистел снова, подхватывая и оттеняя мелодию струн. Потом и барабанщик тихо и мягко отстучал ритм на полом бревне, наполняя мелодию объемом. Девчонки не отрывали глаз от тонких, точно от постоянного истощения, пальцев Донгара, бережно перебирающего струны, норовя бесшумно, чтобы не прервать мелодии, подползти к ногам шамана.

Тигрице Тасхе сейчас лучше быть здесь, а то ведь уведут шамана! И неизвестной Нямке тоже явиться бы не помешало, авось вдвоем отобьются.

— Он ей написал. Нямке, — возникая за плечом, шепнул даже не запыхавшийся после схватки с Тэму Хакмар. — Аякчан письмо отсылала, я видел.

Хадамаха досадливо хмыкнул:

— Не, так быстро Нямка сюда не успеет, придется самим шамана выручать! — И решительно направился к музыкантам.

Мелодия взвилась высоким дрожащим звуком, вырвавшим дружное «ах!» у девчонок, — и стихла. Прежде чем Хадамаха успел добраться до Донгара, рядом возникла другая фигура… Сутулая спина, заметная лысина, пробивающаяся сквозь поредевшие темные волосы, и такое же худое скуластое лицо с вечно впалыми щеками, как у Донгара. Достопочтенный жрец Губ-Кин-тойон чуть покачивался, видно, посиделки с отцом, Сероперым и бочонком араки не прошли даром. С трудом свел глаза на Донгаре и слегка заплетающимся языком выдал:

— Ну хоть что-то, оказывается, вы умеете делать полезное! Не понимаю только, зачем вы колотите в свой примитивный бубен, если вы такой прекрасный музыкант! — похлопал Донгара по плечу и, пошатываясь, убрел прочь.

Хадамаха стремительно проскочил мимо подбирающихся к Донгару девчонок:

— В одном он прав: играешь и правда здорово!

— Все шаманы играют, — откликнулся Донгар, перебирая струны. — Я вот — на «соплюхе». — Он заметил удивление Хадамахи и чуть усмехнулся, поглаживая свой диковинный инструмент. — Это — тор-сопль-юх, «соплюха». Меня с детства в нашем селении сопливым-слюнявым дразнили, вот я от злости и выучился. Только никогда раньше на людях не играл. Даже для мамы с братом. — Поднял голову и тоскливо посмотрел вслед жрецу.

Хадамаха кивнул: теперь его слышал отец. Даже не знающий, что отец. И заслуживает ли такой отец — слышать?

— Еще поиграешь? — неловко спросил он.

— Поиграю — это поможет, — кивнул Донгар. — Ты иди встречай Канду, нечего такой гнуси без присмотра по тайге шататься.

Хадамаха тоже кивнул — черный шаман ничего не делает без смысла, даже на «соплюхе» не играет.

— Лишь бы он не догадался, что ты живой…

— Не догадается. Я сделал кой-чего… Другой бы, может, и догадался, а Канда… — Донгар замотал головой, так что коса заскакала по плечам.

Хадамахе очень хотелось его расспросить, но он промолчал. Не дело в шаманские тайны медведем лезть — захочет, сам расскажет. Отступил на шаг, другой… и нырнул в подлесок, точно растворившись в сплетении ветвей.

Люди шли по тайге, как по Центральному ледяному бульвару, точно так же оскальзываясь, спотыкаясь и переговариваясь на ходу. Позвякивало оружие, скрипели доспехи стражников из пропитанной рыбьим клеем кожи. Человеческих охотников, что в прошлые Дни часто захаживали в стойбища Мапа, среди них не было. Не пошли с давних приятелей шкуры снимать. Но и не предупредили. А может, хотели, да не смогли — Канда мужик обстоятельный, уж коли решил кого до последней шкуры ободрать, помех не допустит.

— Доченька, ты только скажи, хвостатые твои точно все померли? — проныл за завесой ветвей смутно знакомый жалобный голос. — А то я их живых боюсь!

Умгум, старый знакомый, дедок с ковриком! Хадамаха раздвинул ветви, глядя на тропу. Дедок, уже без коврика, семенил рядом с Тасхой и старался заглянуть в глаза тигрице.

— Меня не боишься, дедушка? — по-кошачьи наклоняя голову к плечу, мурлыкнула Тасха.