— Ты, конечно, в оборотней не веришь, — сказал Саша, возвращая Леве журнал.

— А ты, конечно, веришь. У всех у вас, у новых русских, каша в голове. Утром в церковь, днем к колдунье-гадалке, на ночь феньшуй и восточный гороскоп изучаете.

— Какой я теперь новый русский? — усмехнулся Саша. — Ни кола ни двора. В автобусах езжу, неграм грядки копаю. Такой же старый, как и ты…

Радио у водителя орало так громко, что Саша поморщился.

— Что, блин, за манера… — начал он, но вдруг смолк, переменился в лице и схватил Леву за рукав: — Слушай…

— говорило радио, —

— Лиза — помнишь?! Пред Лизою прошла Марина! Вот она — Лиза! И что ты на это скажешь, Белкин?

— Ничего я на это не скажу, — сердито отвечал Лева, высвобождая свой рукав из Сашиных пальцев. — Все, Пушкин, приехали… Горюхино родимое… О, только б он был дома!

Мельник оказался дома. Он был очень стар и очень глух, по каковой причине и не пользовался телефоном, а вовсе не от бедности. Обстановка в доме была неплохая, на пенсию все это барахло не купишь. Он сперва долго не хотел впускать Сашу с Левой, а потом не мог взять в толк, чего им от него нужно. Они уже начали думать, что Нарумова ошиблась и это не тот Мельник.

— Анна Федотовна, дедушка, Анна Федотовна На-ру-мо-ва. Мы так поняли, что она вас знает по лагерю. Такая красивая усатая старушка. Она, наверное, была очень хороша в молодости. Она поет и гадает на картах.

— А-а, понял. Алену помню, помню, как же.

— Анну, а не Алену, дедушка.

— Хорошая женщина, знаю. Алена Матвеевна сейчас в Твери учительницей.

Полчаса спустя, отчаявшись пробудить в старике воспоминание о Нарумовой, Саша решил идти напролом:

— Дедушка, вы умеете делать фальшивые паспорта? — проорал он прямо в ухо Мельнику. — Мы хорошо заплатим. И еще бы трудовые книжечки с какими-нибудь рабочими профессиями…

— Бланки ваши или мои?

— Что вы, мы мирные люди, у нас нет бланков. У нас только фотографии…

— Тогда четыре тысячи, — сказал Мельник. Он почему-то стал слышать намного лучше, едва пошел деловой разговор.

— Но Анна Федотовна сказала — двух за глаза довольно!

— Инфляция, — ответил Мельник. — Алена хорошая женщина, хорошая…

У Саши с Левой было гораздо меньше денег, чем четыре тысячи. Внезапно Сашу осенила догадка.

— Четыре тысячи рублей, да, дедушка?

— Ишь ты! — хмыкнул старик. — Рублей! Какое, милые, у вас тысячелетье на дворе? Обломаетесь…

— Откуда у вас, дедушка, бланки? — поинтересовался Лева. — Паспорта-то теперь новые… Что — по вокзалам, по карманам?

— С такими ксивами далеко не уедешь… Заявят в милицию — пиши пропало. Вот если человек умирает — тогда по его паспорту можно жить. Есть способы и такой документ приобрести.

— Господи, дедушка!

— В конторах соответствующих тоже люди сидят. Положено уничтожить документ — но можно и оставить, если очень хочется. Тоже берут. Потому и дорого. А вы, молодые люди, никак мораль читать мне собрались? Я кому попало не помогаю. Кто попало меня и не знает. А вы знаете — стало быть, такие у вас сложились обстоятельства. Бывает, что и мирному человеку необходимо шкурку сменить, иначе — конец. Волк ловит, заяц бежит. Я был зайцем. Вы тоже. Свой свояка видит. Волкам я б и за четыре тысячи помочь не взялся. У меня принципы.

Прежний Саша оскорбился бы, что его назвали зайцем. Тот, прежний Саша, считал, что быть не зазорно только волком. (Так говорил Олег.) Но с тех пор Саша стал — взрослым.

— А ствол у вас, дедушка, купить нельзя ли? — спросил он.

Оказывается, он еще не вполне стал взрослым. Только дети (и американцы) верят, что с помощью маленькой хрупкой железки можно дольше двух секунд противостоять государственной машине со всею суммарной огнедышащей мощью биллионов ее глав, статей и параграфов. Оружие не облегчило бы участи Саши и Левы. К счастью, Мельник понимал это. Он сказал, что такого товару у него нет.

— Неужели они в райцентре?! Спортсмен звонил ей оттуда…

— Может, это не Спортсмен звонил. В райцентре постов — муха не пролетит.

— Он, не иначе. Звонил, бросал трубку…

— Эти звонки давно уже прекратились. Ты обещал ее оставить в покое.

— Да оставлю, оставлю.

— Помни, — сказал Дантес, хмурясь. Он, похоже, еще не излечился от своей страсти.

Вечером начальник милиции — он продолжал сотрудничать, а куда б он делся? — сообщил агентам, что в селе Ненарадове есть хутор, а на хуторе живут негры (один из которых русский), а у негров живет медведь. Этот медведь заинтересовал начальника милиции — вдруг это он убежал и съел милиционеров? — и начальник лично съездил в Ненарадово. Он убедился, что медведь ручной и, что более важно, — маленький. Такой ничтожный медведь никак не способен справиться с двумя взрослыми парнями. Начальник потерял к медведю интерес. Но его заинтересовало другое: по словам деревенских, какие-то два мужика недавно батрачили у негров. Деревенские, чьи глаза были с утра до вечера залиты, не сумели описать мужиков даже приблизительно. Припертые к стенке негры подтвердили, что у них несколько дней гостили двое городских русских («нет-нет, ни о какой наемной рабочей силе речи не было, просто помогали за еду и кров, а потом уехали в этот, как его… в Тверь, да, кажется, в Тверь»). Но они тоже не могли описать гостей, нахально утверждая, что все русские для них на одно лицо.

— Не ваши ли? — спросил начальник.

Геккерн поблагодарил его за информацию, и агенты, торопливо допив коньяк, помчались в Ненарадово. Дантес потирал руки, ему не терпелось на ком-нибудь выместить обиду, что нанесли ему страусы. «Девятка» тащилась проселком, то буксуя в ямах, то подпрыгивая, как ошалелая. Но все ж она подвигалась вперед, и ни одна кошка не перешла ей дороги.

— Ну и где оно? — спросил Дантес.

Агенты сверили свое местоположение с бортовым компьютером. Если верить компьютеру, они находились уже посреди села Ненарадова. Если же верить тому, что они видели из окна машины, то села никакого и в помине не было, а была бесконечная глухая дорога меж островков заболоченной травы. Вероятно, программа ориентирования дала сбой. Они проехали еще двадцать километров. Они ехали прямо, поскольку свернуть было некуда при всем желании. Дорога сужалась и сужалась; кусты по сторонам ее становились все гуще и выше, и ветви их все сильней хлестали и царапали машину. Вское они завязли окончательно.

Они вышли из машины, разминая ноги, и закурили. Темнело; огромная лиловая туча надвигалась на них с запада. Поднялся страшный ветер. Толстый сук обломился и упал на капот. Ветер поднимал столбы пыли, трава полегла, кусты стонали и скрипели. Развернуть машину было невозможно. Пыль, щепки и листья летели в лицо. Тучи, сменяя одна другую, мчались с безумной скоростью. Вороны кричали очень громко. Небо почернело. Все было черно: земля, и небо, и ветер. И далекий лес за полосой кустарника и полосой болота был черен. Вороны опять закричали и черной лентой взвились в воздух. Дантес задрал голову, но увидел только, как вершины елей смыкаются в невероятной высоте. Потом небо раскололось надвое, и Дантес упал, зажав руками уши.

Когда он очнулся, шел проливной дождь. Он был весь насквозь мокрый, и голова у него болела. В нескольких шагах от него на земле лежало тело. Он поднялся на четвереньки и пополз к товарищу. Он еще не дополз до него, когда молния вновь с сухим треском распорола небо. В ослепительном свете он увидел, что Геккерн мертв. Лицо его было искажено, в пустых глазницах ползали слизни и черви, изо рта торчал пучок сырой травы. Дантес поднялся на ноги и встал, шатаясь. Колючие ветки хватали его за руки, мокрая трава льнула к нему. Вода лилась отвесной стеной. Земля стала проседать. С голодным чавканьем она уходила из-под ног. Дантес кричал и плакал: он не боялся никого живого, но против травы, что цеплялась за ноги, и земли, что оседала и чавкала, он был беспомощен, как маленький мальчик. Его агония длилась час или больше. Когда земля засосала его до колен, сердце его остановилось.