И тогда госпожа Ролан заговорила о том, что волновало ее больше всего, — о войне. С тех пор как вся Европа собирала армии для борьбы с революционной Францией, Манон, подобно Теруань де Мерикур, мечтала, чтобы вся нация кинулась к границам и ввязалась в грандиозную бойню.

Робеспьер был противником, войны, он считал, что она может помешать окончательной победе революции. Госпожа Ролан знала об этом и надеялась смутить его, пустив в ход хитрость. Манон заговорила с ним о «долге, обязывающем каждого честного гражданина соблюдать конституцию, основываясь на воле народа».

Потом, устремив свои прекрасные глаза на Робеспьера, сказала с улыбкой:

— Разве конституция не предусматривает войну?

Ответ Робеспьера прозвучал как гром среди ясного неба:

— Люди, интригующие с двором, хотят этой войны, она даст им возможность предать нацию!

Манон не ожидала подобной реакции и была совершенно обескуражена.

— Так что же, мсье, тот, кто с вами не согласен, не может быть настоящим гражданином?

Робеспьер не стал даже отвечать на этот вопрос и продолжил сухим тоном:

— И любой из них мой смертельный враг!

Расстались они очень холодно. На этот раз ум госпожи Ролан потерпел неудачу, чем она была немало раздосадована…

На следующий день в своей знаменитой речи Робеспьер обвинил друзей госпожи Ролан в подозрительных интригах с королевским окружением.

Помимо гражданской войны и войны с европейскими армиями, Манон вела свою собственную войну с Неподкупным…

Пока вдохновительница жирондистов с тайной радостью подталкивала Францию к ужасному конфликту, другая женщина пыталась возбудить мужчину, ничуть в этом не нуждавшегося.

Марат по-прежнему жил в маленькой квартире Симоны Эврар на улице Сент-Оноре. Природная агрессивность молодой женщины проглядывала в статьях журналиста.

Долгие месяцы они были счастливы: он придумывал свои кровожадные тексты, а она стряпала обильные рагу. Увы! В конце декабря 1791 года их покой был вновь потревожен.

— Париж не надежен, — сказал Марат Симоне. — Я уеду в Англию и буду посылать статьи оттуда.

Добравшись до Лондона, Марат почувствовал себя в безопасности и начал писать статьи в невероятно резком тоне, которые его друзья переправляли Симоне Эврар.

Она относила их в типографию, и «Друг народа» продолжал внушать парижанам не слишком милосердные по отношению к ближнему идеи…

«Нападайте на тех, у кого есть кареты, лакеи, шелковые камзолы, — писал журналист. — Вы можете быть уверены, что это аристократы. Убивайте их! И требовал двести семьдесят три тысячи голов, „чтобы обеспечить французам свободу“…

Когда кто-то заметил, что во время этих систематических убийств могут пострадать невинные люди, он ответил, с беззастенчивостью, странной для «Друга народа»: «Не важно, если из ста убитых десять окажутся патриотами! Это не такой уж и большой процент…»

Чтобы быть уверенным, что его советам следуют, Марат требовал от «народных судей» изготовления «в огромных количествах надежных ножей с коротким, хорошо наточенным лезвием», чтобы граждане могли доказать свой патриотизм, убивая каждого подозрительного.

Очень неосторожное предложение с его стороны, нужно это признать…

К счастью, через несколько недель у Марата кончились деньги, и «Друг народа» перестал выходить. В начале марта он вернулся в Париж, чтобы попытаться достать денег. Никто не осмеливался сотрудничать с ним в его кровавом деле — даже деньгами, — и Симона Эврар в порыве любовного и патриотического благородства отдала ему все свои сбережения.

Послушаем, что пишет об этом биограф Марата Шевремон: «Вот факты: Марат, тайно вернувшийся во Францию и укрывшийся в доме № 243 по улице Сент-Оноре у сестер Эврар, писал письма Робеспьеру и Шабо, в которых просил уговорить патриотические общества возобновить выпуск „Друга народа“, как это решил Клуб кордельеров. Не желая злоупотреблять гостеприимством приютившей его семьи Эврар, Марат спрятался у Жака Ру. Проходят дни, потом недели, но выпуск газеты так и не возобновлен, несмотря на добрую волю патриотических обществ. Симона поняла: мало обычной преданности, нужна преданность абсолютная, чтобы защитник народа смог выполнять свою важнейшую работу. Ну что же, — сказала она себе, — я разделю его лишения, буду страдать вместе с ним, подвергаться тем же опасностям, помогу пережить презрение, которым обливают его враги. Симона возвращает несчастного изгнанника, предоставляет ему надежное убежище, заставляет принять оставшиеся у нее деньги и, забыв обо всех предрассудках, посвящает своему другу, защитнику народа, отдых, репутацию и даже жизнь».

Так, после четырехмесячного перерыва благодаря стараниям Симоны Эврар 12 апреля вышел очередной номер «Друга народа», и парижан снова стали ежедневно подстрекать к убийствам. Очаровательная подруга Марата не только не сдерживала его, напротив она жаждала крови так же, как он, вдохновляя его на все более жестокие призывы.

Именно эти безрассудные писания и привели к страшным сентябрьским погромам…

Весной 1792 года Людовик XVI, просивший иностранные державы отвести войска от границ Франции, получил обескураживший его отказ.

Разочарованный король последовал совету Бриссотена и 20 апреля торжественно объявил войну императору Австрии.

Госпожа Ролан ликовала, а Теруань де Мерикур впала в транс, увидев возможность реализовать свои великие замыслы. Она металась между предместьем Сент-Оноре и Тюильри, Клубом кордельеров и Шайо, организуя эскадрон амазонок, которые должны были сражаться за свободу бок о бок с мужчинами…

Множество восторженных женщин явились под команду прекрасной воительницы, которая вскоре представила ходатайство в Законодательное собрание. Оно гласило:

«Господа,

Мы надеемся получить, опираясь на закон и справедливость:

1. Разрешение вооружиться пиками, пистолетами, саблями и даже ружьями для тех, кто будет в состоянии с ними справиться. Мы обязуемся исполнять все полицейские предписания.

2. Разрешение собираться по праздникам и воскресеньям на поле Федерации или в других подходящих местах, чтобы упражняться, в обращении с вышеперечисленным оружием» [66].

Депутаты были восхищены, что могут потрафить Теруань, и немедленно дали разрешение. Пламенная люксембуржка немедленно вручила знамя женщинам из Сент-Антуанского предместья. Она не смогла сдержать красноречия и говорила целый час. Вот отрывок ее феминистского выступления:

«Француженки, будем достойны своей судьбы! Разобьем наши кандалы! Пора наконец женщинам отбросить постыдную никчемность, куда их загнали невежество, гордыня и несправедливость мужчин. Вернемся в то время, когда галльские женщины и гордые подруги германцев заседали в собраниях и сражались рядом с мужьями против врагов свободы. Француженки, в наших жилах течет та же кровь! То, что мы совершили 5 и 6 октября в Версале, а потом и в других местах, доказывает, что нам не чуждо великодушие. Воспрянем же духом — если мы хотим сохранить свободу, нужно быть готовыми к великим подвигам…»

Этот трескучий напыщенный стиль — парламентский стиль — произвел должное впечатление на женщин Сент-Антуанского предместья, они потрясали пиками и выкрикивали смертельные угрозы в адрес какого-то непонятного врага.

Все эти воинственные особы не замедлили продемонстрировать свои способности. Не на полях сражений, где их пыл быстро погасили бы, нет, гораздо менее героическим образом, в Париже….

В начале июня 1792 года госпожа Ролан, все время подталкивавшая мужа к борьбе с королевской властью, решила написать письмо Людовику XVI, «чтобы напомнить ему о его обязанностях». Трепещущей рукой она составила высокомерное послание, подписала его фамилией Ролан и заставила мужа отправить письмо в Тюильри.