Стоя в дверях, Полева неверяще смотрела на спокойно бредущего прочь парня. Неужели он и впрямь собирался уйти? Но куда? А медведи? Их в здешних лесах хоть пруд пруди… Не все же залегли в спячку – вдруг шатун задерет? Перед ее глазами всплыло ободранное звериными когтями лицо мужа. Глаз на нем не было – только пустые дыры…
– Вороны выклевали, – оправдываясь, сказал ей кто-то. А очи Богумира были такими яркими и красивыми – ни с чем не сравнишь! И у этого пришлого глаза горели необыкновенным зеленым светом… Неужто и они достанутся воронам? А все из-за ее упрямства и вздорности! Лелея тоску по мужу, пожалела крова для гостя, еду сберегла… Дожил бы до такого стыда Богумир – сам выгнал бы ее с позором…
Метнувшись в горницу, Полева сунула ноги в поршни и, проваливаясь на ухабах, ринулась следом за болотником.
– Стой! – завопила издалека, но он продолжал идти. Не слышал… Споткнувшись, Полева упала в снег, вскочила и, догнав болотника, повисла на его рукаве:
– Пошли обратно! Пошли!
Зеленые глаза окатили ее равнодушным холодом – аж мурашки побежали по коже:
– А-а-а, это ты… Ты ж вроде меня прочь гнала?
– А теперь передумала. – Она сильно дернула его, развернула к селищу. – Пошли назад! Экий обидчивый выискался! Как тебя звать-то?
– Выродок, – не двигаясь с места, ответил болотник. Полева замерла с открытым ртом, а затем, испугавшись, что странный гость затаит обиду, поспешно пробормотала:
– Добро! Выродок так Выродок… Только пойдем, а? И Егоша пошел. Не потому, что очень хотел, а просто поддавшись ее напору.
Однако от жизни в тепле и сытости изменилось немногое – дни казались такими же унылыми, как раньше, а серая пелена все чаще застилала краски мира.
В Устьице Егоша прижился. Он мало разговаривал, от работы не бежал и, если просили, – помогал молча и терпеливо, потому и прослыл нелюдимым, но в общем-то неплохим парнем. Поначалу Буркай проявлял недюжинный интерес к его прошлому, но Егоша быстро разохотил его выяснять что-либо.
– Ты меня не трогай, и я тебе худа не сделаю, – прищурившись, сказал он, и, сжавшись от нечеловеческого холода его глаз, Буркай отступил. Теперь охотник уже и не ведал – верно ли отправил странного пришлого в дом к Полеве. Хотя худа болотник бабе не делал, с глупостями не приставал, расспросами не донимал и по хозяйству не ленился. Даже покорно таскал ей воду из реки, невзирая на насмешки молодых селищенцев. От такой заботы Полева расцвела на глазах – на щеки вернулся прежний румянец, и смеяться стала чаще и веселее. А едва завидя Выродка – краснела и прятала глаза. Болотник нравился многим девкам – приманивал таинственностью, завораживал зеленью глаз, а уж ловкостью и спокойным нравом угождал даже самым придирчивым. Жаль, ему самому женское внимание было безразлично, будто он и не жил вовсе, а глядел на жизнь из глубокого колодца и вместо всей земли видел только маленький краешек неба…
Егоша и впрямь так жил. Его мало задевали смешки молодых селищенцев и их детские забавы, а к красоте своей хозяйки он просто привык и перестал ее замечать. Его устраивала тихая и спокойная жизнь в ее доме, поэтому, когда в праздник коляды, прибравшись и украсив горницу, она известила Егошу, что нынче будут игры, он не стал долго думать. Он знал эти игры – собирались в доме вдовы холостые парни и девушки, водили хороводы, пели песни, выбирали друг дружку. Говоря о предстоящем празднике, Полева зарделась, но, не желая замечать ее покрасневших щек, Егоша накинул зипун и вышел из избы.
– Ты куда? – уже на пороге растерянно приостановила его Полева. В ее серых глазах заблестели слезы обиды и разочарования.
– В лесу заночую, – коротко бросил болотник. – Мне не до игр.
И, не глядя на расстроенную бабу, пошел прочь.
Далеко он не ушел. Устроился в ближнем лесочке под елкой, разжег костерок и, глядя в вечернее небо, слушал разносящиеся по округе песни. Все радовались, только ему было невесело. Почему? Почему так изменился мир? Чему забыл научить его старый Нар?
Вдалеке запел одинокий волк. Такой же одинокий, как он сам. Егоша вскинул голову и, откликаясь своему поросшему шерстью собрату, завыл. Тот расслышал и вновь застонал, жалуясь на тоскливую жизнь. «Я становлюсь зверем, – внезапно понял Егоша. – Для меня жизнь стала такой же серой, как для него. Но что же делать?!»
Сверху уныло взирали звезды. Одна, далекая и маленькая, – Велесова, светила нынче не для него – для Сиромы. Сирома убил Ралу, Сирома заставил его стать таким, как теперь. Он должен расквитаться со жрецом, но наползшая на душу и тело лень мешала думать о мести. И что толку убивать Сирому? Другое дело – вернуть Владимира, помочь ему занять место Ярополка. Тогда покоренная Русь примет ту веру, которую изберет для нее новый князь. Бог силен идущими за ним людьми… Белее рухнет, и на его место взойдет новый Бог… А Сирома сдохнет, не вынеся столь страшной для себя беды…
Егоша вздохнул, откинул голову. Где-то в селище пронзительно закричала женщина. Вторя ей, взвыла другая. Что-то случилось…
– Эй, Выродок! Выродок! – донесся до него отчаянный зов Полевы. Егоша поднялся, затоптал костер. За кров следовало платить…
– Что случилось? Чего вопишь? – Он возник перед разряженной в праздничные одежды Полевой словно призрак. Баба пискнула, шарахнулась, а потом, разглядев Егошино лицо, заголосила:
– Там мужики… В играх… Буркая запалили! Егоша зло сплюнул. Это бессмысленное веселье с прыганием через огонь и размахиванием горящими факелами всегда заканчивалось бедой. Хорошо, если только опаляли усы да бороды, а ведь бывало, что загоралась на человеке шуба, и тогда мало кто мог ему помочь.
– Веди! – Егоша встряхнул рыдающую Полеву, рыкнул: – Веди, говорю!
Продолжая всхлипывать, баба побежала к селищу. Она не ведала, чем ее жилец сможет помочь старому Буркаю, но чуяла: если он захочет – Буркай не умрет.
Растолкав столпившихся над протяжно стонущим охотником людей, Егоша склонился над обожженным.
– Ты не лезь, – небрежно отпихнул его кто-то из родичей Буркая. – Знать, старику срок пришел.
– Пошел прочь! – рявкнул на опешившего мужика Егоша. Кто лучше него мог знать время смерти? Буркай и впрямь был плох – полушубок на нем сгорел почти дотла, и кожа на лице вздулась неприятными пузырями, но умирать он не собирался. Вернее, мог и помереть, коли ничего не делать.
Быстрыми пальцами Егоша содрал с Буркая одежду, повернулся к Полеве:
– Полотна чистого! Воды поболее! И всех долой!
Невольно подчиняясь его уверенному голосу, селищенцы попятились. Все еще причитая, Полева побежала за указанным. Добрые соседки принялись усердно помогать ей.
– Эй, парень, а еще чего надо? – робко предложил свою помощь тот же родич, что советовал Егоше не соваться.
– Ничего. – Болотник оглядел принесенный бабами чан с водой, расстелил на снегу, рядом со стонущим Буркаем, простыню и, раздев обожженного догола, опрокинул на него чан. Затем вздернул тело на холстину, укутал и бережно понес в дом. За ним шумной толпой двинулись селищенцы. Рядом, взирая благодарными глазами, засеменила Полева.
– Всем прочь, я сказал, – оглянулся на пороге Егоша и велел Полеве: – Сдохни здесь, а в избу никого не пускай! Ему нынче покой надобен.
Полева заслонила собой дверной проем:
– Уходите, люди. Молю…
Она не впускала никого два дня, а потом Буркаю стало лучше. Егоша не отходил от него. Сперва помогал, словно выполнял необходимую работу, а затем вдруг почуял, что вместе с Буркаем излечивается сам. Равнодушие нежитя покидало его, а вместо серого безразличия в душе возрождались прежние ощущения. Помогая почти незнакомому человеку, он помогал самому себе! Уразумев это, Егоша взялся за лечение с удвоенным усердием. Он сам промывал ожоги Буркая, сам прикладывал к ним толченые травы, сам вытягивал гной и менял повязки. Вскоре раны Буркая покрылись тонкой хрустящей корочкой, и началось самое сложное. При малейшем движении корка лопалась и из-под нее сочилась белесая сукровица. Шевелиться было больно, и Буркай лежал, отказываясь даже сесть.
