– Ты никогда не сумеешь вновь ходить, если не заставишь свои ноги работать, а тело двигаться, – убеждал его Егоша.

– Не могу! – отворачивался охотник, а сердобольные родичи подпевали:

– Мы его прокормим, хоть лежачего, хоть ходячего. А тебе и без того поклон до земли. Оставь его теперь… Чего уж мучить..

Егоша бы, может, и оставил, но недоделанная работа давила на него, будто камень. Однажды он не выдержал – взял Буркая под мышки, проволок через все селище к лесу и бросил на снег со словами:

– Жрать захочешь – сам домой поползешь! Кто-то из родичей охотника попытался было подойти к больному – помочь, но Егоша зверем прыгнул наперерез, сузил опасные глаза:

– Не смей!

И тот не посмел ослушаться. Пришлый болотник был очень ловок и умен. С ним не стоило спорить.

А к вечеру, проливая слезы и завывая, словно дикий зверь, Буркай приполз в селище. Умоляя помочь, он плелся по улице и тянул к прохожим отощавшие за время болезни руки. Его жалели, но связываться с Выродком не хотели. К тому же пришлый вытянул Буркая с того света – и нынче, верно, знал, что делал.

Еще неделю, кляня всех и вся, Буркай ползал по селищу, а на седьмой день перестал хныкать и твердо встал на ноги. Ходил он, правда, еще неловко, но ведь ходил!

Вот тогда-то потянулись к Егоше ходоки с просьбами. Слава о знахаре, спасшем Буркая из огненных объятий разъярившегося Сварога, пронеслась по окрестным печищам, словно ветер. Заставая с виду столь робкого Выродка с ведрами возле реки, молодежь перестала скалить зубы, а старики, проходя мимо него, уважительно снимали шапки. Забыв о боли, Буркай дневал и ночевал в Полевином доме, всегда готовый отслужить болотнику. Только Выродок по-прежнему оставался один. Так же хмуро, не замечая оказываемого почета, делал, что просили, и только изредка, косясь куда-то вдаль, вспыхивал слабой улыбкой. Буркай чуть не плакал, глядя, как впустую извивается перед пришлым Полева, как принаряжается, как, ожидая его, сидит у окошка, не сводя глаз с дороги. Он-то видел – парень свое отлюбил… Ни красотой, ни верностью его не приманить. Налетел, словно вольный ветер, всколыхнул спелую ниву, прошелестел колосьями – и все. Пропадет, будто его и не было, – улетит гулять в неведомые края…

– Не мечтай о нем, дочка, – убеждал Полеву. – Он, видать, из могучих знахарей, тех, что за свои знания душой заплатили. Любовь для него – звук пустой. Ты сама погляди – он и лечит-то лишь тех, кого уже смерть коснулась, а других прочь отсылает. Знать, сила у него недобрая и опасается он ее понапрасну тревожить. Как ты ни томись – ничего, кроме печали, он тебе не принесет! Чует мое сердце – уйдет он вместе с Мореной из наших мест…

– Как можешь такое говорить?! – утирая бегущие по щекам слезы, возмущалась Полева. – Он тебя от верной смерти спас!

– Меня-то спас, а тебя погубил, – ощущая вину, повторял Буркай. – Бросит он нас, оставит… а старый охотник оказался прав. Словно быстрая колесница Хорса, промчалась зима, растопил ее : снега светлый березозол, и на день Морены-Масленицы, когда выпускали люди на волю певчих птиц да жгли чучело злой зимы, явились в Устьине посланцы из далекого и нелюдимого селища Медвежий Угол. Буркай не знал, что случилось у ворвавшихся в избу болотника и потребовавших тайного разговора медвежцев, но чуял сердцем – пришла пора распрощаться со странным зеленоглазым знахарем. Едва дыша от спирающей душу горечи, он встал посреди двора, рядом с конями приезжих. Жаль, Полева еще с утра ушла на дальние лядины – поглядеть: оттаяла ли земля…

Болотник беседовал с медвежцами недолго. Их беда была похуже любой другой – в Угол ворвалась страшная весенняя лихорадка и, рубя под корень и старого, и молодого, принялась ходить по домам.

– Ты великий знахарь, – угрюмо потупясь, просили посланцы. – Помоги…

Медвежий Угол стоял на Ра-реке и славился своей нелюдимостью. Там редко принимали гостей, чаще старались поживиться богатым добром проходящих мимо караванов, налетая и грабя всех, кого ни попадя. Егошу устраивала обособленность селища. Да и помогать людям оказалось интересно – болотник бился с хворобами, словно с опасными врагами, и, одерживая верх, радовался каждой победе. Чем страшней было дитя Мокоши, тем интересней складывалась битва и тем желанней становилась победа…

– Добро, – ответил он медвежцам. – Поеду. Првеселев, они наперебой принялись предлагать ему плату.

– Нет. – Егоша поморщился. – Я лишь кров и еду приму, иного мне не надо!

И, взирая на удивленные лица просителей, улыбнулся. Ну не скажешь же им, что самому хочется помериться силой с одной из самых страшных болезней – Весенней Девкой-Верхогрызкой?!

Собрав скромные пожитки и выйдя из избы, Егоша налетел на настороженного и строгого Буркая. Пропуская подводящих болотнику лошадь медвежцев, охотник молчаливо посторонился. Стараясь не глядеть на него, Егоша вскочил в седло, еле сдержав почуявшую дух нежитя кобылу. Один из медвежцев приторочил к его седлу торбу с вещами.

– Уезжаешь? – горько спросил Буркай. Болотник вскинул на него зеленые глаза. Мелькнувшая в них искра веселья будто огнем ожгла охотника. Показалось – знахарь благодарит его за что-то, но за что?

– Уезжаю, – коротко ответил болотник. – А тебя запомню. Ты мне жизнь вернул.

Приоткрыв рот, Буркай глядел на Выродка, силился понять его речи. Глупо было отвечать, что, мол, это ты мне жизнь возвратил… Боясь расплакаться, он часто заморгал:

– А как же Полева?

– Полева? – Болотник небрежно дернул повод. Кобыла под ним заплясала, разбрызгивая вокруг перемешанный с грязью снег.

– Поехали… – поторопил Егошу один из медвежцев. Судя по подвескам – уточкам и перстням с бобровыми фигурками, – он был из знатных. Егоша скользнул по нему насмешливым взглядом и, словно забыв о вопросе Буркая, хлестнул кобылу.

– Полева и без меня проживет! – выкрикнул, уже исчезая в воротах. – Прощай!

Медвежцы рванули за ним– только брызнул в лицо Буркая талый снег из-под копыт. Продолжая глядеть в опустевшие ворота и в беспомощной грусти кривя изуродованное огнем лицо, охотник осел на землю. Был ли знахарь? Не примерещился ли? Не залетел ли просто к ним на двор морозный ветерок, погулял-поиграл до весны и сгинул вместе с талыми снегами?

Буркай опустил голову. Отпечатки конских копыт глубоко врезались в землю. Все-таки он был… А может – нет?

Весенняя лихорадка свирепствовала в Медвежьем Углу весь березозол и пошла на убыль лишь под конец травня-месяца. Она не щадила никого – ни старых, ни малых, опасаясь трогать только Егошу. Видать, чуяла в нем могучую, схожую с ее собственной силу. Задевать его боялась, зато билась с его умениями и знаниями не на шутку. Иногда, приходя домой уже за полночь, Егоша не успевал лечь, как в дверь вновь ломились взволнованные люди и, захлебываясь в мольбах, просили спасти сына, брата, отца… Хуже всего обстояло дело с детьми. Будто оголодавший зверь, Верхогрызка намертво вцеплялась в их маленькие тела, и никакие травы с настоями не могли выгнать ее оттуда.

Пальцы болотника потемнели от чеснока и травяных соков, зеленые глаза безумными огнями полыхали на осунувшемся, обросшем бородой лице, а от одежды пахло дымом погребальных кострищ. Мертвых он не разрешал трогать никому, знал – стоит коснуться взятого Верхогрызкой человека, и она тут же вцепится в новую жертву. Под вой и плач родичей он взваливал мертвеца на подводу и вывозил за селище. Там неутомимое пламя пожирало бренные останки вместе с оружием и одеждой. Добрые люди кидали в огонь глиняные медвежьи лапы, чтоб усопший родич благополучно достиг мира мертвых, и скудно тризновали, не уходя с пепелища.

Смертей было много, так много, что Егоша уже был готов признать поражение, когда, поборов хворь, поднялся на ноги сухой и долговязый гончар Василии. Пожиравший его изнутри огонь затух, а на лице, вместо жутких волдырей, остались лишь маленькие кроваво-красные язвочки. Следом за Василином стали выздоравливать и остальные. Изможденные болезнью люди выходили на улицу, улыбались солнцу, вдыхали тепло наступающего лета и почтительно склонялись до земли, завидев издали бредущего к реке Медведице ясноглазого знахаря с котомкой за плечами. Все ведали, что где-то за рекой, в лесу, есть дубок, в коре которого знахарь прячет снятую с людей напасть, – недаром каждый раз он отрывал от рубахи больного махонький клочок и убирал его в свою потертую суму… А бегавшие за знахарем мальчишки утверждали, будто видели тот дуб своими глазами.