На Спуске лошади носятся галопом, словно понимая (скорее всего так оно и есть), что дни их свободы сочтены. А при особо сильных порывах ветра они поворачиваются мордой на запад, показывая зиме зад. На ранчо с окон снимают сетчатые рамы и устанавливают ставни. В громадных кухнях ранчо и — меньших по размерам — ферм никто не пытается сорвать жатвенный поцелуй, а о сексе просто не думают. Это время заготовок и переработки урожая, так что работа там начинается задолго до рассвета, а заканчивается куда как позже заката. И стоит запах яблок и свеклы, фасоли и моркови, тушащегося мяса. Женщины работают весь день, в постель падают замертво, чтобы рано утром вновь подниматься и идти на кухню.

В городских дворах жгут листву, и по мере того как неделя приближается к концу и лицо старого Демона проступает все отчетливее, красноруких пугал все чаще бросают в костры. В полях стебли кукурузы пылают, как факелы, и часто пугала горят вместе с ними, их красные руки и вышитые белыми нитками глаза лопаются от жары. Люди стоят вокруг этих костров молча, с суровыми лицами. Никто не говорит об ужасных обычаях прошлого и жестоких старых богах, которых умиротворяют сжиганием этих пугал, но все это и так прекрасно знают Время от времени кто-нибудь из людей едва слышно шепчет себе под нос два слова: Гори огнем.

Они закрывают, закрывают, закрывают год. На улицах взрываются хлопушки и петарды. Иной раз раздается такой мощный «ба-бах», что даже смирные тягловые лошади лягают телеги. И эхо каждого взрыва заглушает детский смех. На крыльце продовольственного магазина, что напротив «Приюта путников», поцелуям, иногда скромным, а иногда и с язычком, не видно конца, но шлюхи Корал Торин («Сладенькие», как любит называть себя и коллег Герт Моггинс) скучают. На этой неделе клиенты у них наперечет.

Это еще не Новый год, когда будут жарко гореть поленья, а весь Меджис танцевать… и, однако, старый год уходит. Именно на праздник Жатвы, сопровождаемый ритуалом гори огнем, приходится окончание года и все, начиная от Стенли Руиса, стоящего за стойкой бара под чучелом Сорви-Головы, до последнего скотовода Френа Ленджилла у самой границы Плохой Травы, это знают. В воздухе разлита тоска, кровь зовет в путь, в дальние края, одиночество щемит сердце.

Но этот год принес с собой и нечто особенное: ощущение чего-то дурного, скверного, ощущение, которое, однако, никто не мог выразить словами. Люди, которым никогда не снились кошмары, на неделе fin de ano просыпаются от собственных криков. Мужчины, по натуре мирные, не просто участвуют в драках, но затевают их. Мальчишки, которые раньше только мечтали о том, чтобы убежать из дому, в этот год действительно убегают и не возвращаются домой после первой ночи, проведенной под кустом.

И ощущение (то самое, которое никто не мог выразить словами, но чувствовали все), что этот праздник Жатвы отличается от прежних, нарастает. Заканчивается год, это да. Но с ним заканчивается и мир. Ибо именно здесь, в Меджисе, сонном внешнем феоде, суждено начаться последнему великому конфликту Срединного мира. Здесь прольются первые потоки крови. И в два года, не больше того, этот мир перестанет существовать. Начнется все здесь. И возвышающаяся средь розовых полей Темная Башня кричит голосом чудовища. Время — лицо на воде.

Корал Торин шла по Главной улице от отеля «Гавань», когда заметила Шими, ведущего Капризного в противоположном направлении. Юноша пронзительным, но мелодичным голосом напевал «Беззаботную любовь». Шел он медленно: Капризный тащил на себе два бочонка размерами поболе тех, что недавно отправились на Коос.

Корал радостно приветствовала Шими. Радоваться она имела полное право: Элдреда Джонаса воздержание на fin de ano не касалось. А для мужчины со сломанной ногой любовником он оказался более чем изобретательным.

— Шими! — воскликнула она. — Куда ты идешь? В Дом-на-Набережной?

— Да, — кивнул он. — Везу грэф, который они заказали. Для вечеринок на праздник Жатвы, да, много их будет. Все будут танцевать, разгорячатся, а потом станут пить грэф, чтобы немного остыть. Какая вы красивая, сэй Торин, с раскрасневшимися щечками.

— О! Мне очень приятны твои слова, Шими! — Она одарила его широкой улыбкой. — А теперь иди, иди, не теряй времени, тебя там ждут.

— Нет-нет, уже иду.

Корал, улыбаясь, смотрела ему вслед. Все будут танцевать, разгорячатся, сказал Шими. Насчет танцев Корал ничего сказать не могла, но точно знала, что в этом году праздник Жатвы выдастся жарким. Очень даже жарким.

Мигуэль встретил Шими под аркой Дома-на-Набережной, окинул презрительным взглядом, каким удостаивал всех, кто стоял ниже его на социальной лестнице, выдернул пробку сначала из одного бочонка, потом из второго. К содержимому первого только принюхался, наклонившись к отверстию в днище, во второй сунул большой палец и задумчиво пососал его. С провалившимися щеками, беззубым ртом и шевелящимися губами он напоминал сосущего соску бородатого младенца.

— Отменный вкус, не так ли? — спросил Шими. — Отменный вкус, добрый, старый Мигуэль, живущий здесь уже тысячу лет.

Мигуэль, все еще посасывающий палец, злобно зыркнул на Шими.

— Andale. Andale, simplon[47].

Шими повел мула вокруг дома к кухне. С океана дул сильный порывистый ветер. Шими помахал рукой работающим на кухне женщинам, но ответного взмаха руки или рук не дождался: скорее всего женщины его даже не заметили. На каждой горелке огромной плиты булькал котел, и женщины в свободных, с длинными рукавами платьях, с забранными назад и перевязанными яркими лентами волосами, бродили в заполнявшем кухню тумане как призраки.

Шими снял со спины Капи сначала один бочонок, потом второй. Пыхтя от натуги, перенес их к большой дубовой бочке у двери черного хода. Снял крышку, наклонился над бочкой, тут же отпрянул: ядреный запах старого грэфа вышиб у Шими слезу.

— Фу! — изрек он, поднимая первый бочонок. — Можно опьянеть от одного запаха!

Он вылил в бочку свежий грэф, стараясь не расплескать ни капли. Когда бочонки опустели, уровень бочки поднялся чуть лине до крышки. Это хорошо, подумал Шими. На празднике Ярмарки яблочное пиво будет литься рекой.

Пустые бочонки он поставил в ременные корзины, закрепленные по бокам Капризного, вновь посмотрел на кухню, дабы убедиться, что за ним никто не наблюдает (никто и не наблюдал: кто вообще мог заметить дурачка из таверны Корал?), а затем повел Капи не назад, к арке, а по тропе, к сараям-складам, в которых хранилось все необходимое для обеспечения жизнедеятельности Дома-на-Набережной.

Их было три, и перед каждым сидело пугало с красными руками. Шими решил, что пугала пристально всматриваются в него, и по коже у него побежали мурашки. Потом он вспомнил свой предыдущий поход, к дому Риа, безумной старой ведьмы. Вот уж кто действительно наводил страх. А это всего лишь пугала, набитые соломой.

— Сюзан? — шепотом позвал он. — Где ты?

Дверь центрального сарая, и так приоткрытая, распахнулась еще шире.

— Заходи! — также шепотом ответила она. — И заводи мула! Только быстро!

Он завел мула в сарай, где пахло сеном, фасолью, веревками… и чем-то еще. С более резким запахом. Петарды, подумал Шими. И порошок, для стрельбы.

Сюзан, которая все утро провела в примерочной, встретила его в тонком шелковом платье и высоких кожаных сапогах, с волосами, украшенными ярко-синими и ярко-красными ленточками. Шими засмеялся.

— Как ты забавно выглядишь, Сюзан, дочь Пата. Ты меня повеселила, это точно.

— Да, в таком наряде меня только рисовать для картины. — По лицу Сюзан было заметно, что думает она совсем о другом. — Нам надо поторопиться. Через двадцать минут меня начнут искать. Может, и раньше, если этот старый козел хватится меня… За дело!

Они сняли бочонки со спины Капи. Сюзан достала из кармана кусок сломанной подковы и вытащила у одного бочонка донышко. Передала кусок подковы Шими, который проделал то же самое со вторым бочонком. Сарай заполнил запах грэфа.