Руководитель оркестра прекрасно знал местные нравы, а потому музыка смолкала в тот самый момент, когда в точке соприкосновения оказывалась самая нелепая пара: высокая женщина — коротышка-мужчина, толстая женщина — худой мужчина, старая женщина — молодой мужчина (Катберту досталась дама, по возрасту годящаяся ему в бабушки, с ней он и станцевал под хихиканье и одобрительные вопли).

И вот, когда Роланд думал, что эти глупые танцы никогда не закончатся, музыка смолкла, и он оказался лицом к лицу с Сюзан Дельгадо.

Какое-то мгновение он лишь смотрел на нее, чувствуя, что его глаза вылезают из орбит, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Потом она подняла руки, зазвучала музыка, хоровод (в котором стояли и мэр Торин, и сухо улыбающийся Джонас) зааплодировал, и Роланд повел Сюзан в танце.

Поначалу, в первом пируэте (ноги его, онемевшие или нет, двигались как положено), ему казалось, что тело его стало стеклянным. А потом, когда их тела соприкоснулись, когда он услышал шуршание ее платья, все человеческие чувства и эмоции вновь вернулись к нему.

На мгновение она прижалась к Роланду, и когда заговорила, от ее дыхания у него защекотало в ухе. Могла ли женщина свести мужчину с ума, так просто взять и свести? До этого вечера он бы в такое не поверил, но этот вечер все перевернул.

— Спасибо тебе за твои благоразумие и порядочность, — прошептала она.

Он чуть отстранился, кружа ее в танце, его рука лежала на ее пояснице — ладонь на прохладном шелке платья, пальцы касались теплой кожи. Ее ноги синхронно повторяли все его движения. Она нисколько не опасалась, что его тяжелые сапоги отдавят изящные туфельки.

— Я могу быть благоразумным, сэй, — ответил он. — А насчет порядочности… Я изумлен, что вы знаете это слово.

Она вскинула глаза на его закаменевшее лицо, улыбка поблекла. Он увидел, как глаза заливает злость, но прежде в них промелькнула боль, словно он ударил ее. И он одновременно почувствовал радость и печаль.

— Почему ты так говоришь со мной? — прошептала она.

Музыка смолкла, прежде чем он успел ответить… хотя и понятия не имел, что мог сказать в ответ. Она сделала реверанс, он поклонился, под аплодисменты и свист[26] гостей. Они вернулись на прежние места в своих хороводах, вновь заиграли гитары. Роланд почувствовал, как его схватили за руки с обеих сторон: хоровод двинулся дальше.

Смех. Крики. Хлопки в такт музыке. Чувствуя спиной ее присутствие, он ничем не выделялся среди остальных. И гадал, ужели ей, так же, как и ему, хочется вырваться отсюда в темноту, где бы он мог скинуть перед ней маску, чтобы она увидела его истинное лицо, пылающее любовью.

Около десяти вечера трое молодых людей из Внутренних феодов поблагодарили хозяйку и хозяина за гостеприимство и откланялись, выскользнув в теплую, напоенную ароматами цветов летнюю ночь. Корделия Дельгадо, которая в этот момент стояла рядом с Генри Уэртнером, конезаводчиком феода, заметила, что они, должно быть, устали. Уэртнер расхохотался и не преминул возразить:

— Нет, мэм, в этом возрасте они понятия не имеют, что такое усталость. И пройдет не один час, прежде чем койки в «Полосе К» увидят их.

Олив Торин покинула гостей вскоре после юношей, сославшись на головную боль. Бледность лица как бы подтверждала правоту ее слов.

К одиннадцати мэр, его канцлер и начальник вновь организованной службы безопасности переместились в кабинет мэра в компании нескольких оставшихся гостей (исключительно ранчеров, членов Ассоциации конезаводчиков). Последовал короткий, но интенсивный обмен мнениями. Некоторые ранчеры порадовались тому, что эмиссары Альянса столь молоды. Элдред Джонас ничего на это не сказал, лишь улыбался, разглядывая длинные пальцы своих рук.

К полуночи Сюзан добралась до дома и уже разделась. О сохранности сапфирового ожерелья ей тревожиться не пришлось: оно принадлежало феоду и отправилось в сейф до того, как Сюзан покинула дворец мэра, что бы там ни думал мистер Вы-нам-не-пара Уилл Диаборн. Мэр Торин (не могла она называть его Харт, хотя он настоятельно просил об этом… не могла даже в мыслях) самолично снял с нее ожерелье. В коридорчике рядом с залом приемов, под гобеленом, на котором король Артур доставал из пирамиды захороненный в ней меч. И он (Торин, не Артур) воспользовался моментом, чтобы поцеловать ее в губы и облапать грудь, ту часть, что оставалась наиболее обнаженной на протяжении этого бесконечного вечера.

— Я сгораю в ожидании Жатвы, — страстно прошептал он ей на ухо. От него разило бренди. — Каждый летний день тянется, как год.

Теперь, в своей комнате, расчесав волосы и глядя на плывущую по небу луну, Сюзан думала, что никогда в жизни не испытывала такой злости, как в это самое мгновение: она злилась на Торина, злилась на тетю Корд, а уж этого самодовольного ханжу Уилла Диаборна просто разорвала бы на куски. Но больше всего, однако, она злилась на себя.

«Из любой ситуации есть три выхода, — как-то сказал ей отец. — Ты можешь принять решение что-то сделать, можешь принять решение ничего не делать… а можешь решить не принимать никакого решения». От последнего, указывал отец, ничего хорошего не жди, это выбор слабого и дурака. Она пообещала себе, что с ней такого никогда не случится… и в итоге оказалась именно в таком положении. Выбирать было не из чего, она сама себя загнала в тупик…

В своей комнате во дворце мэра (она не делила спальню с Хартом уже лет десять, а постель, пусть и не часто, — пять), Олив сидела в ночной рубашке из простой, нерасшитой белой хлопчатобумажной ткани и тоже смотрела на луну. Уединившись в своем убежище, она поплакала… но слезы быстро иссякли. И теперь она сидела с сухими глазами, опустошенная, без эмоций, не женщина — сухое дерево.

А самое ужасное состояло в том, что Харт ничего не понимал. Не понимал, что унижает не только ее. Весь вечер он раздувал щеки и хорохорился (не забывая при каждом удобном случае заглянуть в вырез на груди сэй Дельгадо), не замечая, что люди, включая его собственного канцлера, смеются за его спиной. Они, конечно, перестанут смеяться, если девушка вернется к тетке с большим животом, но произойдет это не скоро. Ведьма об этом позаботилась. А если девушка забеременеет не сразу? Но больше всего унижало ее другое. Она, Олив, дочь Джона Хаверти, все еще любила своего мужа. Тщеславного, самовлюбленного, надменного. Любила, и все.

Однако тревожила Олив не только юношеская влюбленность Харта в эту красотку. Она чувствовала, что за его спиной плетется какая-то интрига, опасная и бесчестная. Она догадывалась, что Харт знал об этом совсем ничего, ровно столько, сколько позволяли ему знать Кимба Раймер и этот отвратительный хромоногий мужчина.

А ведь было время, и не так давно, когда Харт не позволил бы Кимбе Раймеру водить себя за нос, когда ему хватило бы одного взгляда на Элдреда Джонаса и его друзей, чтобы выслать их на запад. Но все это было до того. как Харт потерял голову от серых глаз, высокой груди и плоского живота сэй Дельгадо.

Олив притушила лампу, задула фитиль и залезла в кровать, где и пролежала без сна чуть ли не до рассвета.

К часу ночи в зале приемов и, обеденном зале дворца мэра не осталось ни души, за исключением квартета уборщиц, которые молчаливо (и нервно) занимались своим делом под недремлющим оком Элдреда Джонаса. Когда одна подняла голову и увидела, что он покинул подоконник, где сидел и курил, то тут же известила об этом остальных, и те чуть расслабились. Но они не смели ни петь, ни смеяться. Il spectro[27], мужчина с синим гробом на руке, мог лишь отступить в тень. Возможно, он все еще приглядывал за ними.

К двум часам ушли и уборщицы. В это время прием в Гилеаде только выходил бы на пик, веселье достигало максимума, но Гилеад был далеко, не только в другом феоде, но в другом мире. А высший свет Внешней Дуги ложился спать рано.