— Могра?.. Минутку… Первый сеанс?

М-ль Бланш оставляет его в проходе и что-то объясняет ей вполголоса, и Могра становится страшно, что кто-нибудь из больных, которые тащатся мимо на костылях, ковыляют или шагают, выбрасывая ногу вбок, перевернет кресло.

Его подвозят к параллельным брусьям, стоящим посреди зала. На полу нарисованы большие черные и белые квадраты, словно это шахматная доска.

Перед брусьями тянется очередь из мужчин и женщин.

— Нам придется подождать, — шепчет м-ль Бланш.

Он не стоял в очередях более тридцати лет, а вот тут приходится.

Некоторые больные пришли сюда сами, причем явно не в первый раз. Большая часть женщин уже в летах. Могра обнаруживает лишь двух молоденьких, но обе они дурнушки.

Не то врач, не то практикант направляет больных к брусьям, и каждый, цепляясь за них руками, старается идти прямо. Больше всего Могра поражается тому, с какой серьезностью и отрешенностью во взгляде они это делают.

Это могло бы показаться игрой, но все прекрасно понимают, что явились сюда не играть. Больные толкаются, борются за место. Хладнокровно следят, как получается у других.

Насколько он может судить, большинство здесь принадлежит к среднему или даже к бедному классу, с которым он уже давно прекратил какое бы то ни было общение.

— Могра! — Это вызывают его.

М-ль Бланш, помогая выбраться из кресла, шепчет:

— Теперь ваша очередь. Смелее!

Здесь она уже не может вмешаться. Она привезла его сюда и отдала на попечение специалистов.

— Руки на брусья… Вот так… Большой палец в сторону… Нет, вы можете отставить его еще дальше!

Так страшно бывает, наверное, детям, когда он учатся делать свои первые шаги. Жаль, никто этого не помнит…

Он переступает с квадрата на квадрат, такой же сосредоточенный, как и другие больные. Чуть дальше стоит велотренажер, и какой-то усач, не замечая ничего вокруг, яростно крутит педали.

Могра боится, что и его водрузят на этот аппарат. Только бы не сегодня.

Его отводят еще дальше от м-ль Бланш, и он оказывается перед деревянным колесом, которое нужно крутить с помощью рукоятки.

— Нет, не левой рукой, а правой…

Его ладонь кладут на рукоятку.

— Крутите… Не бойтесь сделать усилие…

Он ищет глазами медсестру, хочет позвать ее на помощь. Но он не наверху, тут Могра такой же, как все. Здесь больные не разделяются на привилегированных и обычных. Здесь он оказывается в общем ряду. Он в армии никогда не был, но именно так представляет себе жизнь в казарме.

Когда Могра везут назад, он весь в поту, и виноваты в этом не столько процедуры, сколько невероятное волнение. Если бы все зависело от него, если бы у него было на это право, он бы ни за что сюда не вернулся.

28 февраля: «Инициалы».

Пижама у него шелковая, слева на груди вышиты инициалы. Могра ее стесняется и, отправляясь в гимнастический зал, старается поплотнее запахнуть халат.

Ненормальную жизнь ведут не они, их бедность не является каким-то исключением. Составляет исключение и безнравствен именно он, а также все, кто живет вместе с ним как бы вне общества, и в первую очередь люди вроде братьев Шнейдер.

Но у него ведь со Шнейдерами нет ничего общего. Почему же он выбрал их сторону? Не предательство ли это?

Весь вечер Могра не по себе. Такое же настроение у него и на следующее утро, когда он слушает колокола, которых не слышал уже много дней. Но они-то звонили каждый день. А вот он стал невнимательным и равнодушным. И Могра делает в книжке еще одну запись: «Игольное ушко».

Это относится к временам аббата Винажа, голос которого и сейчас различается даже среди хора, особенно по его манере говорить, благодаря которой слова проникают не в голову, а прямо в сердце.

— Удобнее верблюду пройти сквозь игольные ушки, нежели богатому войти в Царство Божие[7].

Но что ему Царство Божие, если он в него больше не верит? Так уж и не верит? Откуда же тогда это чувство вины и удовольствие, с которым он дожидается теперь своей очереди и даже пропускает других вперед?

Здесь Могра не на своем месте, здесь он чужак.

Но его место и не в отеле «Георг V» и не в арневильском замке. Где же оно?

Его часто охватывает тоска по улице Дам, но не из-за Марселлы, о ней он не жалеет, а из-за утраченной радости есть и пить кофе со сливками у стойки бистро, жадно разглядывать витрину колбасной лавки, время от времени доставлять себе маленькое, но такое долгожданное удовольствие.

Но когда он жил на улице Дам, то только и думал, как бы оттуда вырваться!

Где же разумный, справедливый уровень? В какой момент человек перестает замечать запахи, звуки, распускающиеся почки?

А старички во дворе — они любуются почками? Разве все эти мужчины и женщины, что ковыляют от одного гимнастического снаряда к другому, не озабочены одной лишь жизнью, которой снова наполняются их мускулы?

Разумеется, отдельные люди, достигнув определенного возраста, бросали все и становились отшельниками или обрекали себя на суровую дисциплину и бедность монастыря.

Но Могра их остерегается, он не верит ни в святых, ни в людей, посвятивших себя добрым делам.

Он не может снова стать простым редактором в своей газете. А руководя ею, он не может вести жизнь, какую ведут его сотрудники, и ездить в метро…

Вторник, 26 марта. Ему и в голову не пришло, что он здесь уже больше месяца. Друзья вспоминают о нем, собравшись, как обычно, в «Гран-Вефуре».

Бессон уже, должно быть, сообщил им, что он выздоравливает, и рассказал, сколько силы воли требуется для восстановления функций.

Чтобы у него появилось желание поправиться как можно скорее, они прислали ему меню очередного завтрака со своими подписями.

Они не понимают, что означает для лежащего здесь человека читать перечень блюд, которые подают людям где-то в другой жизни.

Раковый суп по-нантски Рулет из лосося с устрицами Пирог Монгла с рисом и телятиной Салат из латука с трюфелями Мороженое по-королевски Посыльный принес это меню, отпечатанное на хорошей бумаге, и Могра, которому стало очень стыдно, не показывая м-ль Бланш, рвет его на мелкие кусочки.

А Лина каждый день приезжает и уезжает на «Бентли», с шофером в ливрее за рулем.

Разве его не охватывает порой раздражение, когда он вспоминает о шумной жизни, которая кипит за пределами больницы?

Через два дня Могра соглашается, чтобы у него в палате поставили телефон.

Якобы на случай, если жене нужно будет с ним поговорить. Она сама попросила его об этом.

— А вдруг однажды вечером я увижу, что не смогу на следующий день тебя навестить?

Аппарат стоит на ночном столике. Он им не пользуется. Это лишь еще один символ.

Первый вторник апреля. Друзья снова собрались в «Тран-Вефуре», а его место все еще пустует. Наверное, есть и другие отсутствующие, так как сейчас пасхальные каникулы. На сей раз никому не пришло в голову прислать ему меню.

Быть может, один из них внезапно поинтересовался:

— А кстати, где Рене?

Другой добавил:

— Станет ли он когда-нибудь таким, каким был прежде?

Интересно, что ответил на это Бессон?

В записной книжке все еще попадаются пустые страницы. На них теперь нет даже буквы «Л».

— Она буквально обрывает мне телефон, Рене. Я уже не знаю, что и отвечать.

«Она — это Мари-Анн, которую Лина не видела уже полтора месяца-то ли для того, чтобы себя наказать, то ли из желания продемонстрировать, что взялась за ум.

— Почему бы тебе с ней не повидаться?

— Ты думаешь?

Сейчас Лина в Канне, с Мари-Анн. Они отправились туда на несколько дней, как сами сказали, «по-холостяцки». Он много думает о жене, хотя сосредоточиться ему все труднее, а может, просто не хочется.

Когда, уже за полдень, Лина просыпается, чувствуя тяжесть в голове, противный вкус во рту и мучительный спазм в груди, не проходят ли перед ее мысленным взором такие же картинки, какие видел он в первые дни своего пребывания в больнице, когда просыпался и ждал колокольного звона?