Она наскоро чмокнула его и быстро пошла, но не к парадному входу, а к двери для прислуги, не потрудившись даже спросить у него, где и когда они снова встретятся.

Да никогда! Ей, видимо, это не было нужно. Могра дважды приходил к особняку. Подвальные окна были ярко освещены, и во второй приход он разглядел Пилар в форменном платье, которая весело болтала с камердинером.

Вот и все, что осталось в памяти от первых месяцев жизни в Париже именно это, а не ходьба по редакциям, не ожидание в приемных, не первые встречи с его теперешними друзьями.

Хотя нет! Есть и другая картинка, и это снова витрина на бульваре Клиши, неподалеку от кафе «Граф» (тогда он еще туда не ходил) — витрина колбасной лавки.

В целях экономии Могра чаще всего ел у себя, в номере отеля — ел хлеб, колбасу, сыр, иногда рубец, который разогревал на спиртовке, выставляя ее за окно на подоконник, чтобы в комнате ничем не пахло, так как готовить в номерах запрещалось.

Он делал так и позже, уже вместе с Марселлой. В отеле не они одни были такие.

В витрине колбасной были выставлены готовые блюда: медальоны из заливных лангустов, жареные цыплята, креветки под соусом, паштеты в тесте, и все это, как правило, с гарниром из трюфелей.

Возвращаясь вечерами домой, Рене останавливался и разглядывал эти недоступные лакомства, прижавшись лбом к холодному стеклу, которое медленно запотевало от его дыхания.

Через это прошел и Марель, и романист Куффе. Позже они охотно и с умилением вспоминали об этом на завтраках в «Гран-Вефуре».

Но Могра не умилялся. Он и сейчас думает об этом серьезно, словно пытаясь найти таинственную связь между прошлым и настоящим. В чем, к примеру, смысл его встречи с Пилар? Это был первый опыт такого рода. Он сбил его с толку, особенно поначалу. Насколько он помнит, унижения он тогда не ощущал.

А позже все происходило уже не так — ни с его первой женой, Марселлой, которая родила ему дочь, ни с Элен Порталь, отказавшейся выйти за него, ни с Линой.

Что же он ищет в светящемся тумане своей дремы? Он чувствует, как дверь отворяется, потом бесшумно закрывается, а не остается, как обычно, приоткрытой, и м-ль Бланш на цыпочках издали смотрит на него и садится на свое место у окна.

Интересно, если бы он решился чистосердечно с ней поговорить, рассказал бы, что происходит у него в голове, пока он притворяется спящим, не сочла бы она все это за бред, вызванный болезнью?

Ему кажется вполне естественным, что закупорка сосудов бесследно для мозга не проходит. Но тогда почему же еще задолго до больницы, когда он вполне твердо стоял на ногах, ему доводилось вечером, улегшись в постель, гоняться за этими тенями?

Нет, это не совсем точно. Тогда он не гонялся за ними, как сейчас. Он убегал от них, относил на счет бессонницы или скверного пищеварения…

— Отец мой, я согрешил против шестой заповеди…

— В мыслях?

— В мыслях и делом…

В первые разы мягкий голос за решеткой исповедальни спрашивал:

— В одиночку, сын мой?

— В одиночку…

Лина не позвонила утром, как обещала, хотя он ее об этом не просил. Она должна была уже вернуться домой. Только бы ей не взбрело в голову навестить его без предупреждения, как в субботу!

Но он сердится на нее меньше, чем на кого бы то ни было, просто лежит и гадает, о чем думает м-ль Бланш, неподвижно сидящая у окна и наблюдающая за неизлечимо больными стариками, которые с трубками в зубах прогуливаются небольшими группками на солнышке или сидят на скамейках.

Рене долго боялся стать неудачником, каких много. Комнаты редакции словно притягивают их — точно так же, как и всяких психов. Одного от другого даже не всегда можно сразу отличить, тем более что все они любят выкладывать свои фантастические идеи.

Разница в том, что неудачники уже смирились с судьбой, не верят в то, что говорят, и в конце концов просят одолжить им несколько франков. Так часто поступают старые друзья, изображая при этом полное добродушие.

— Понимаешь, сейчас у меня трудная полоса, но на той неделе…

Куда подевались те из них, которые давно перестали появляться? Стали обитателями приютов для престарелых?

Он тоже вполне мог бы стать неудачником. Начинал точно так же, как они все. Когда Рене бросил лицей Ги де Мопассана, не дожидаясь экзаменов, потому что знал, что не сдаст их, у него не было никаких планов, никаких замыслов, ни малейшего понятия о том, что он собирается делать.

Он чуть было не поступил на службу к г-ну Ремажу, где его задала бы карьера отца.

Рене не талантлив, и его сотрудники знают, что он не может написать действительно хорошую статью. Не потому ли с самого начала он инстинктивно стал специализироваться на хронике?

Интересовался жизнью видных людей, задавал себе возникавшие на их счет вопросы. И пытался на них отвечать.

Широкая публика разделяла его интерес, и благодаря хронике он вышел в люди.

Многие считают, что у Могра очень верный нюх, но некоторые считают это просто дурным вкусом. Наверное, правы и те, и другие. Ведь он и в самом деле начинал с того, что подбирал всякие сплетни, копался в мусоре…

Нет, это уж слишком. Он начинает добираться до малопривлекательных вещей, чувствует, что увяз, и, не открывая глаз, произносит:

— Я хочу пить.

Это неправда, но ему очень нужно всплыть на поверхность и увидеть навевающее успокоение лицо м-ль Бланш.

Могра суждено прожить этот день, понедельник, 8 февраля, седьмой день пребывания в больнице, даже не предполагая, что он знаменует окончание целого периода в его жизни. Окружающим это известно, и, может, именно поэтому он чувствует себя не в своей тарелке: что-то носится в воздухе. По каким-то неуловимым признакам он понимает, что готовится какая-то перемена так отец семейства догадывается, что жена и дети готовят ему сюрприз.

Он неспокоен, встревожен. Глядя на м-ль Бланш, Могра уже несколько раз был готов спросить у нее, в чем дело, убедить ее быть с ним откровенной, как со взрослым. И уже почти решился на это, но тут в коридоре звонит телефон.

Спрашивают м-ль Бланш. Он уверен, что это Лина, и поздравляет себя с тем, что отказался от аппарата рядом с постелью.

— Звонит ваша жена. Просит ее извинить, что не позвонила утром. Она за городом, простудилась и была вынуждена лечь. Боится, не заболела ли гриппом.

Могра не удивляется, слушает совершенно спокойно. Почти всегда после поездок к Мари-Анн Лина дня два проводит в постели и всякий раз говорит о гриппе или бронхите.

— Она спрашивает, не нужно ли вам чего-нибудь, она может прислать.

— Быть может, смену белья?

— Вам уже принесли целый чемодан белья, я все разложила в шкафу. У вас есть даже халат и домашние туфли.

Могра колеблется: не попросить ли красную записную книжку, что лежит у него на столе в отеле.

— Тогда денег, — говорит он наконец.

— У вас есть деньги, они в нашей канцелярии. Об этом позаботилась ваша газета, для вас внизу открыт счет.

— Не сообщайте жене, что я уже говорю…

М-ль Бланш улыбается с заговорщицким видом. Она все поняла. То, что касается Лины, вообще понимает с полуслова. Она выходит в коридор, а вернувшись, взглядом дает понять, что он может не беспокоиться насчет звонка жены. Но он думает не о жене, а о записной книжке.

Могра нельзя назвать педантом, он не любит всякие бумажки, заметки, записки на память. Несмотря на всю сложность своей работы, он никогда не носит с собой ни ручку, ни записную книжку. Все хранится у него в голове.

И между тем, с тех пор как он попал сюда, у него не раз возникало желание — нет, не вести дневник, а записать иногда несколько слов, чтобы иметь возможность потом восстановить в памяти этапы своего выздоровления.

На первый взгляд это кажется претенциозным. Но на самом деле все очень просто. В тишине больничной палаты Рене набрел на столько тем, что рискует в них потеряться. Многие из них очень важны, он это понимает, хотя и не знает, каким образом и почему. Впервые он испытывает желание конкретизировать с помощью слов кое-какие впечатления, кое-какие проблески.