Соня опоздала на 10 минут, и появилась не поднявшись по эскалатору, как он ожидал, разглядывая людей и размышляя о невероятном обилии в городе удивительно красивых девушек, – а войдя на станцию снаружи, запыхавшись, в распахнутой до плеч куртке. Можно было предположить, что Соня выскочила из подвёзшей её машины.
Они уже совершенно естественно поцеловались, и Николай, смущённо улыбнувшись, вручил ей розу, которой она искренне обрадовалась. «Как большая», – подумал он про себя.
Вообще день оказался замечательным. Сходили, отстояв очередь, в собор, с его потрясающими по красоте мозаиками. Гуляли, держась за руки, разговаривали. Неунывающая студентка потрогала горбы верблюда у памятника Пржевальскому и сообщила, что теперь проблем с зачётами точно не будет – примета верная. Широкий парковый фонтан в фокусе «Петербургского Трезубца», то есть сведения Невского и Вознесенского проспектов с Гороховой, не работал. Николай рассказал, что в июне у него проводится танцы выпускников, – иногда даже с живой музыкой, и Соня отметила, что можно будет сходить посмотреть. Было похоже, что она всё-таки слегка смутилась своих слов – до июня было ещё далеко.
Часов в шесть вечера они расстались. Предупредив родителей о возможном звонке уже несколько дней назад, Николай только сейчас нашёл возможность вручить Соне свой домашний телефон, и попросил звонить. Договариваться по поводу возможной встречи в понедельник он не стал, на что было сразу несколько серьёзных причин. Одна, – это то, что он и сказал Соне: никому не было известно, что за сумасшедший дом может быть у него на работе, и удастся ли ему воткнуть между беготнёй хотя бы десятиминутный противогастритный перерыв в середине дня. И вторая, -это то, что на самом деле «слишком много хорошо – это плохо». Девочке следовало дать остыть и подумать.
Всё получилось, однако, не так, как Николай спланировал, пусть и внутренне морщась от своей расчетливости. Утром понедельника он проснулся за 15 минут до звонка будильника, полностью оправившимся от последней сумасшедшей недели. Прямо посреди незакрытого шторами окна на фоне посветлевшего уже неба стояла гигантская косая буква «X», образованная инверсионными следами двух прошедших в вышине самолётов. Пока он смотрел, она начала расползаться в стороны под порывами ветра, превращаясь в заглавную «L», но Николай всё равно долго гадал, – что бы такой символ мог означать.
В понедельник на отделении оказался свежий и страшный смертельный исход, снова поднявший все проблемы на прежний уровень. Мужчина, которому не было ещё пятидесяти, с неосложнённой и хорошо заживающей язвой двенадцатиперстной кишки, буквально за одну ночь и «на ровном месте» получил классическое развитие острого панкреатита, со всеми укладывающимися в его картину анализами. Он умер несмотря на то, что его успели начать лечить так, как было положено. С половиной старших врачей отделения, успевшим прибежать хирургом, и полной реаниматологической бригадой у своей постели. За час до своей смерти он ослеп, точно так же, как больная Грибкова за неделю до того, – и это стало фактором, который окончательно сорвал попытки предположить, что хотя бы эта смерть могла быть и «натуральной», вызванной обычными, пусть и трагичными, медицинскими причинами. Несгибаемая Гнездилова рыдала и выла в коридоре так, что испугались многие. Рэм Владимирович буквально волоком затащил её в свой кабинет, и сунувшийся туда на его оклик Игнат промчался через минуту по коридору, провожаемый взглядами растерянных врачей. Куда он может по приказу Амаспюра так бежать, Николай понятия не имел, а спрашивать не стал бы даже под угрозой четвертования, но это было или в процедурную за реланиумом, или на улицу – за пепси-колой, замешать водку. Всё началось заново.
Своих больных Николай буквально вылизал, проведя у постели каждого столько времени, сколько в самый первый для них день на отделении. Не стал исключением даже уже полностью подготовленный к выписке Лобов, чуть ли не скребущийся в двери в ожидании выдачи ему на руки листков «выписки» и пакета с рентгенограммами для поликлинического врача.
– Меня тошнит от запаха этой каши! – шёпотом закричал он. – Что значит, «подождите ещё часа полтора!?» «Часа полтора» – это сколько? Полтора или три? Ну не могу я уже здесь, доктор, ну надо же понимать!
Николай успокоил его так, как успокаивал плачущую Наталью Евгеньевну, – сочетанием в голосе несгибаемой профессиональной уверенности и сочувствия. Рисовой кашей в палате действительно пахло на редкость противно, но и окна было не открыть, – на дворе было ещё холодно, а заделаны рамы были монументально, как и положено после последней холодной зимы с её регулярными авариями давно прогнивших теплосетей.
К концу дня, разобравшись, наконец, со всеми делами, и даже выписав своего чуть ли не захлебывающегося от счастья больного, Николай не выдержал и позвонил Артёму.
– А, это ты… – сказал тот. Голос его Николаю очень сильно не понравился – настолько он был бесцветный и потухший. – Ну что, как дела? Как работа?
Глупый и неуместный, учитывая ситуацию, вопрос к этому голосу не подходил совсем. Пьяный? Или что-то ещё хуже?
«Нормально», – осторожно ответил он, и спросил, вовремя догадавшись, не про Дашу, а про результаты милицейского розыска.
– Ни-че-го, – раздельно и не слишком внятно сказал Артём, и Николай окончательно убедился, что он действительно не пьян, а болен. Впрочем, это можно и сочетать. Артём бросил трубку, и ничего другого Николай попробовать сказать не сумел. Адреса парня он не знал, да и даже взяв его у завотделением, идти туда… Вот тут он задумался. С первого взгляда – это было бесполезно. Скорее всего Артём просто не пустит его на порог: «А зачем?» Да и что сказать ему, придя в дом? Что нельзя отчаиваться, что надо продолжать Дашу искать? Или просто продолжать жить, – как живёт он, потеряв друзей, не у каждого из которых тоже есть своя могила? Можно было просто принести бутылку водки и молча выпить её вдвоём. От этого наверняка станет немного легче, но и это ненадолго, – а завтра ещё работать.
Николаю захотелось по-собачьи завыть, как выла утром больничный ординатор, которую побаивались все без исключения, включая ту скотину в белом халате, от одного вида которой его начинало познабливать. Николаю очень хотелось, чтобы гипотетическим «контролёром» на отделении тогда, когда это всё выяснится, оказалась именно интерн Ольга. Тогда шею ей можно будет сломать с чистой совестью. Но от таких мыслей ему стало страшно самому. Здесь всё-таки был Петербург, а не Чечня. Здесь людскую жизнь надо ценить так, как учит та гуманная профессия, которую он себе выбрал. И даже то, что этого не делает та, другая сторона, не меняет в этом ничего.
Закончив тяжкий день обычным, разве что на редкость мрачным диалогом с курирующим его и часть остальной молодёжи доцентом, Николай, как обычно, спустился на Неврологию. Там он спросил у незнакомого молодого врача, где доктор Хасабов. Ему показали, и Николай обсудил с Ринатом, когда заканчивать курсы массажа у своих клиентов, учитывая то, что у кого-то из них он пропустил по крайней мере день.
– Да работай, пока работается, – предложил Ринат. – Тебя что, гонит кто-то? Или деньги не нужны?
На первый вопрос Николаю хотелось ответить «Да», на второй «Нет» (в значении «нужны»), но вопросы были явно всего лишь риторические, и он смолчал. Сошлись на том, что «пока сами не спросят и не предложат заканчивать». Скорее всего первым из радикулитных больных «выпадет» из его рук аскет, – он был, похоже, единственным из всех, кому лечение на отделении действительно помогало. Ну, радикулит, – это дело такое, что до конца его вылечить невозможно, – это Николай знал по отцу. Так что если проработать здесь достаточно долго, то скорее всего каждый из этих больных, включая непонятного «Голема», появится на отделении и встретится ему ещё раз.
Закончив с собственно массажем, и озверев от всего происходящего до того, что по дороге домой едва не пнул подвернувшуюся под ноги собаку, измочаленный и измученный Николай дошёл до дома, почти не глядя по сторонам.
