— Макс Давыдович!

— Да, Миша! — обернулся он к своему секретарю.

— Там товарищ Зейбот…

"Ну, вот и коллеги пожаловали. С новосельем, наверное, поздравить хотят".

— Извините, Зиновий Карлович! — виновато пожал плечами Макс. — Вы уж тут сами как-нибудь. А я, сразу как смогу, аллюром… три креста.

Он развел руками и пошел искать в спешно перестраиваемом здании свой только что обустроенный кабинет. Полагаться на помощь "Мишеньки" не хотелось, секретарь не должен чувствовать своей незаменимости. Ни в чем, никогда. Иначе хана! Но память не подвела. Пробежались по лестницам и коридорам, поднялись, прошли, спустились, и вот она — приемная начальника Управления: просторный зал с сиротливо прижавшимся к оклеенной линялыми обоями стене секретарским столом. Стол был обычный, канцелярский, потрепанный жизнью и пустой пока. Даже лампы на нем не было, не говоря о прочем.

А в приемной стояли гости. Зейбот приехал не один. Разведчики организовали целую делегацию: начальник управления, бывший завотделением Лонгва, оставшийся членом коллегии, несмотря на убытие к новому месту службы, и еще двое — мужчина и женщина, — о должностях и служебных обязанностях которых Кравцов не был осведомлен. Он их просто впервые видел.

— Компривет! — кивнул он всем присутствующим сразу. — Мишенька, организуй нам чаю, что ли! Люди с мороза. Проходите, пожалуйста! — открыл он перед Зейботом дверь своего нового кабинета. — Прошу вас, товарищи!

— Вот, — сказал, входя, Арвид Янович Зейбот. — Пришли договариваться о сотрудничестве. Все-таки и вы, и мы — люди военные, да и вообще…

Про "вообще" он сказал не зря. Дело Бирзе передал Кравцову Лонгва, но вопрос был не только в Романе Войцеховиче.

— Лаврова, — представилась ему женщина, когда все вошли в комнату и закрыли за собой дверь. — Ольга Ларионовна.

Женщина была высокой, крепкого сложения и, скорее, симпатичной, чем наоборот, хотя красавицей вряд ли назовешь. Лет тридцати, со светлыми волосами, выбивающимися из-под шерстяного платка, и в кожаной куртке, перепоясанная офицерским ремнем, она живо напомнила Кравцову Наташу из фильмов о Максиме. Такой она — Наташа — запомнилась ему по третьему фильму, называвшемуся, кажется, "Выборгская сторона".

— Ольга Ларионовна, — представил ее Лонгва, — опытный следователь. Работала и Военконтроле, и в ЧК, и в ревтрибуналах. Но, главное, она сохранила кое-какие документы… Я бы сказал, часть нашего архива. Мы в семнадцатом получили кое-что по наследству от царской еще контрразведки, и сами успели наработать. Вот, собственно, сохранением архивов товарищ Лаврова все это время и занималась.

Сказано было максимально откровенно и, видимо, не случайно: и Зейбот, и Лонгва — оба два — смотрели на Кравцова, ожидая его реакции.

— Ну, я где-то так и понял, — кивнул он. — А вы ведь…? — обратился он к пока безымянному мужчине.

— Так точно, — чуть дернув губой, ответил на его не сформулированный до конца вопрос Будда. — Мы с вами встречались, только волос у меня тогда на голове было больше, а на лице меньше. Саука, с ударением на первый слог, Константин Павлович.

Все верно! Будрайтис был бритый мужик с длинными под Антонова или Махно волосами, а Саука скорее напоминал отрастившего дыбенковскую бороду Котовского.

— Я с удовольствием приму на службу сотрудников, за которых могут поручиться такие товарищи, как вы, Арвид Янович, или вы, Роман Войцехович. Но я хотел бы сразу же определить формальные границы полномочий. Вы сотрудники Штаба, мы — Реввоенсовета. И с момента воссоздания Военконтроля никаких "корешков" в Разведывательном управлении оставаться не должно. Мы люди военные, друг друга понимаем, понимаем и порядок субординации. Штаб подчинен Наркому и Реввоенсовету…

— А вы, Макс Давыдович, член РВС, — кивнул Зейбот. — Все верно, и мы этот момент принимаем во внимание и учитываем во всех своих действиях. Об этом я, собственно, и хотел вам сказать.

— Тогда, и неформальное общение становится вполне возможным, — вздохнув мысленно с облегчением, констатировал Макс и улыбнулся. — Ну, что же мы стоим? Садитесь, товарищи, сейчас чай пить будем!

— Товарищи! По поручению Центрального Комитета партии объявляю Одиннадцатый съезд РКП открытым.

Зал встал и зааплодировал.

"Как это называлось? Бурные аплодисменты? — попытался вспомнить Кравцов еще не свершившееся будущее, истово, как и все вокруг, лупя в ладоши. — Дорогой и любимый, Леонид Ильич… А это кто еще? У Ленина, вроде бы, только один живой брат. Дмитрий, кажется, или я ошибаюсь?"

— Товарищи! — аплодисменты стихли, и в зале повисла напряженная тишина, в которой сильно и несколько пронзительно звучал голос Ульянова. — Вы собрались на этот съезд впервые после целого года, в течении которого интервенция и нашествия капиталистических государств…

Ленин говорил, и надо отдать ему должное, он умел покорить аудиторию. Даже Кравцов поддался магии этого неординарного человека, не обладавшего на самом деле особым ораторским дарованием. Но зато у Ильича имелась такой мощи харизма, что перед ней бледнели все прочие таланты и способности.

Ленин говорил. Он говорил, словно пророчествовал или проповедовал. Кричал полному залу делегатов о бедствиях, обрушившихся на молодую Республику Советов, о росте коммунистического движения в мире и о страшной сложности задачах момента… И Кравцов слушал его, переживая коллизии переложенной в речь истории вместе со всем залом. Но с другой стороны, одновременно и даже как-то отстраненно от слов Владимира Ильича, он думал о своем. Он думал о Рашель, которая будет ждать его со съезда, когда бы он ни вернулся. О Марусе Никифоровой, выехавшей после полученного от Троцкого "добро" на Украину за межпартийной кассой, оставленной там на "черный день" и вот вдруг пригодившейся. Об управлении, стремительно встающем на ноги, и о сложной системе отношений, которую предстояло последовательно и неуклонно выстраивать с чекистами, военными и партийной номенклатурой. И о том, что, начав прошлый март полутрупом, очнувшимся от комы в убогом доме призрения, он заканчивает март этого, двадцать второго, года начальником "военного ЧК" и реальным кандидатом на членство в ЦК партии. Во всяком случае, Ленин, Троцкий и Каменев — каждый по-своему и, разумеется, исходя из своих особых интересов — желали видеть Кравцова членом Центрального Комитета. Фрунзе и Лашевич, Гусев, Смирнов и Серебряков готовы были его поддержать. У них тоже имелся в этом деле свой частный интерес. Однако бесплатных обедов не бывает, и со Сталиным, Бухариным и Рыковым такая поддержка со стороны их оппонентов Макса разводила самым решительным образом, что было нехорошо, но, увы, относилось уже к категории свершившихся фактов. Желая того или нет, он оказался совсем в другой компании.

"Не судьба! — подумал он, в очередной раз вставая и аплодируя Владимиру Ильичу. — Или, напротив, судьба. Кисмет…"^{2}

Пролог[15]

Поезд подошел уже заполночь. Встал, окутавшись паром, на запасных путях — чуть ли не у самого депо — прогремел сочленениями, словно устраивающаяся на отдых стальная тварь, замер: только и жизни, что дыхание часовых, клочьями тумана поднимающееся в холодный октябрьский воздух, да свет, выбивающийся кое-где из-за плотно зашторенных окон.