— Помню. Значит, готовы пойти на некоторые компромиссы?

— Уже пошел, — хмуро ответил Кравцов, закуривая.

— Знаю, — кивнул Троцкий. — И не вижу причин для самобичеваний. В конце концов, вы можете гордиться: идею противовесов, — губа Троцкого снова дернулась в раздражении, — предложили вы, а мы с Владимиром Ильичем всего лишь провели ее в жизнь.

— Вопрос можно? — спросил Макс.

— Ну, если мы вместе, не вижу причин отказывать, — улыбка у Льва Давыдовича получилась кислая, и Кравцов, кажется, знал, почему.

— Как вам удалось заставить ЦК принять "завещание Ленина"?

— Если честно, почти случайно, — Троцкий взял папиросу, закурил. — Практически чудо, — выдохнул он дым. — Случайное арифметическое большинство на пленуме ЦК.

— Почему вы отдали Сталину Совнарком?

— Он сложил полномочия Генерального Секретаря, уступив пост Смирнову. Мы не хотели открытого конфликта. Совнарком представлялся серьезной заменой, тем более что мне "предложили" ВСНХ вместо Наркомвоенмора. Грех было жадничать…

3.

Видимо, солнце сместилось на небосклоне, или еще что, но оконное стекло потемнело вдруг, и в сизой полупрозрачной глубине возникло отражение. Кравцов всмотрелся в собственное лицо — ему редко приходилось видеть себя в зеркале, — и, в целом, остался увиденным доволен. Хорошее лицо, выразительное и не бабское, как у некоторых до времени погрузневших товарищей. Без лишнего жира и с той лаконичностью черт, что указывает обычно на присутствие характера и замысловатость жизненной истории. Лицо состоявшегося человека, солдата и революционера, каким он, как ни странно, себя теперь ощущал не только на людях, но и оставшись наедине с самим собой. Прошлое, потерявшееся в отмененном будущем, не довлело над ним, все дальше уходя в темные глубины забвения, но и не оставляло вовсе.

"Троцкист, — подумал он с неожиданным удивлением, рассматривая себя в призрачном зазеркалье плохого оконного стекла. — Ну, надо же, живой троцкист!"

Самое смешное, что — правда. И словцо такое, пущенное левой оппозицией, пошло ходить в последний год — поначалу, правда, только среди своих, то есть товарищей — по просторам Советской России, да и по существу определение было верным. Троцкист — сиречь сторонник Троцкого. А как еще следовало понимать едва ли не формальный союз, заключенный ими во время недавнего — вполне исторического — разговора? Что ж, факты упрямая вещь, но не союз с "иудушкой Троцким" на самом деле беспокоил Кравцова. Он знал цену ярлыкам и, если что и помнил отчетливо из своего вывернутого наизнанку прошлого, так это историю ВКП(б), читанную им — другим Кравцовым — в "Кратком Курсе" и вполне прочувствованную через историю собственной жизни. Детство Кравцова — не вообще детство, а годы сознательного дошкольного и раннешкольного существования — пришлось на последние деньки "оттепели". В букваре красовался портрет дедушки Хрущева, а по черно-белому телевизору шли фильмы, истинный смысл которых он понял много позже, когда их уже практически изъяли из показа. "По тонкому льду", "Тишина", "Чистое небо"… В книжках старшего брата, рассказывалось о замечательных героях Гражданской войны — Якире, Тухачевском, Блюхере, и взрослые во время застолий — приняв водки под винегрет или салат "оливье" — вспоминали войну и говорили страшные слова про тех, кто чуть не погубил страну. Отношение к Сталину было сложным. Его все еще боялись и скорее уважали, чем презирали, но при этом с гневом припоминали ему страшные годы репрессий. Кое-кто из друзей отца знал о чистках не понаслышке. Да и сам Кравцов-старший много чего рассказывал про лагеря и зеков. Он работал до войны на строительстве железной дороги на Русском Севере, там и повидал лиха.

И далее, через годы, Макс отчетливо помнил, как менялись взгляды общества, во всяком случае, того городского интеллигентного слоя советского общества, в котором он родился и вырос. Идеализация Ленина постепенно уступила место пониманию того факта, что и Ильич был всего лишь "одним из них". Потускнело и испарилось уважение к Сталину, исчез страх, появились из небытия новые старые герои: Бухарин, Рыков, даже Мартов и Либер возникли вдруг в каком-то фильме про революцию без обычной карикатурности, принятой в советском кино для изображения "господ меньшевиков". Не менялось одно. Троцкий был и оставался врагом. То ли комическая фигура из еврейского анекдота — "политическая проститутка" Троцкий, то ли злобный бес революции, погрузивший Россию в гиену огненную.

Но сейчас, возвращаясь мыслью к тому далекому времени, припомнил Кравцов — по странной ассоциации — одну исключительно неглупую книгу, читанную в годы студенчества. Теперь, через много лет вперед и назад, он не мог уже восстановить подробности. Ни названия книги, ни имя ее автора не всплывали в памяти. Помнилось только, что это была книжка малого формата, каким издавались в то время избранные биографии в молодогвардейской серии "Пламенные революционеры". Так вот, в той книге, между прочим, речь шла и о расколе социал-демократов на большевиков и меньшевиков. И советский автор — а дело происходило никак не позже ранних семидесятых — к удивлению Кравцова бросил мимоходом нетривиальную мысль, что не будь между Ульяновым и Мартовым личного соперничества, кто знает, как сложились бы судьбы русской революции. Ведь Ульянов отстаивал позицию, первоначально озвученную именно Мартовым. Где-то так, или наоборот, но не суть важно, поскольку нынче — в новой, возникшей не без помощи Кравцова реальности — уже не Троцкий числился оппозиционером и левым коммунистом. Лидером левой оппозиции оказался державник Сталин. И всех-то дел, что если нашла коса на камень, то "камню" путь только в "Петры"[25], и никак иначе. Если нишу державника — не от хорошей жизни, и даже не вполне по своей воле — занял Троцкий, то Каменеву и Сталину оставалось одно — поднять знамя вечно зеленой "Левой". Впрочем, что — правда, то — правда, Троцкий умел быть прагматиком и государственником ничуть не хуже, чем лидером "истинных большевиков-ленинцев"…

Беспокоило же Макса отнюдь не то, с кем в компании оказался он здесь и сейчас, хотя ему, если честно, этот блок нравился несколько больше того. Тревожила неопределенность. Он не знал — просто не мог знать — что правильно, а что — нет. Он творил историю на ходу, в движении, решая в каждый отдельный момент времени ту из насущных задач, что казалась острее. Импровизация… игра с листа… Ну, что тут сделаешь! Не было у Кравцова готовых рецептов "как нам обустроить Россию". Оставалось надеяться, что интуиция не подведет, и совесть не оставит.

4.

День прошел, как не было. Пролетел, словно курьерский поезд мимо богом забытого полустанка, прогрохотал на рельсовых стыках, обдал облаком сырого пара, смешанного с угольным дымом, и умчался прочь, унося с собой — прихваченную между делом — половину ночи. И вроде бы, ничего толком не сделал: все только сидел да слушал. Слушал и сидел. Еще ходил, разумеется, заглядывая в отделы и отделения, и снова слушал. Здесь и там. Попыхивая трубкой, прихлебывая из стакана в подстаканнике крепкий чай, просматривая документы, отпечатанные на плохой пористой бумаге расплывающимися нечеткими литерами, расшифровывая каракули "революционных матросов" и "сознательных рабочих", — крестьян, слава богу, в Управлении пока еще не было — взвешивая на ладони тяжелые папки первоочередных дел. Возвращение превратилось в праздник "столоначалия", выродилось в рутину бесконечных представлений — сотрудников за полтора года заметно прибавилось — и встреч со старыми знакомыми, которых на поверку оказалось гораздо меньше, чем он ожидал. Впрочем, Генрих Эйхе все время находился рядом, и это, если разобраться, совсем не мало по нынешним временам, поскольку бывший военный министр ДВР был человеком прямым, неробким и верным. Избрав "линию" не колебался, выбрав сторону — шел как крепкий крестьянин за плугом, делал свою работу. Это не говоря уже о том, что не глуп, в меру образован, и отнюдь не твердолоб.