Я сознательно ничего не сказал об Александре Македонском. Полностью солидарен с Чапеком, который полагал, что человек, которому первому пришла в голову идея мирового господства, не заслуживает доброго слова. Чего говорить, наукой массового избиения людей он владел здорово, но для его современников было бы куда лучше, если бы Александр Македонский был не отличным полководцем, а посредственным гончаром.

И еще ничего не сказал я о Геродоте. Я приберег его напоследок — в соответствии с маршрутом «Канопуса». Как вы уже догадались, весь разговор о греках возник потому, что «Канопус» сутки шел по Эгейскому морю, и за сутки я не сомкнул глаз. Шутка ли сказать! По этому морю скитался Одиссей; где-то здесь, на одном из сотен Эгейских островов, он выбил глаз циклопу Полифему; где-то неподалеку, привязанный к мачте, он наслаждался чарующим пением сирен; здесь вел искусную дипломатическую борьбу с волшебницей Цирцеей, проплывал между Сциллой и Харибдой… Впрочем, последнее произошло не здесь, а в Красном море — мне кажется, я точно определил это место. Но об этом потом.

Остров Лесбос, который, по преданию, был населен женщинами, высланными с материка за веселый нрав, «Канопус» миновал ночью. Под утро мы прошли остров Хиос, а днем увидели Икарию и Самос. Так вот, на острове Самос в ссылке жил Геродот, первый историк, оставивший потомству что-то путное. Не помню, почему его сослали, — причины такой немилости иногда остаются неясными. Однако будем надеяться, что Геродот не совершил ничего предосудительного, что помешало бы нам с ним раскланиваться.

Вода в Эгейском море ультрамариновая. Я не совсем ясно представляю себе этот термин, но мне так сказали, и я честно записал это слово. Было очень жарко, и по «Канопусу» прокатились слухи, что капитан сейчас разрешит купаться. Я люблю купаться, но перспектива окунуться в море, когда до ближайшего берега сорок миль, а до дна — более тысячи метров, не вызвала у меня никакого энтузиазма. Душ — другое дело.

Он, быть может, менее экзотичен, но в нем, по крайней мере, не водятся акулы. Б-р-р! Мне рассказывали, что доктор, бывший на «Канопусе» в прошлом рейсе, страстно любил подводную охоту. Он долго унижался перед капитаном, умоляя разрешить ему поохотиться. Наконец Аркадий Николаевич сдался, и доктор, достав акваланг, ласты и ружье, вприпляску побежал на корму — прыгать в море. И надо же было так случиться, что в это время как раз поднимали трал. Доктор взглянул — и изменился в лице: в трале яростно извивалась пятиметровая акула. Любитель подводной охоты величественно удалился, сопровождаемый сочувственными, идущими от сердца восклицаниями матросов. Мстительный капитан приказал разыскать доктора и напомнить, что ему разрешена подводная охота, но тот предупредительно заперся в своей каюте. Там он и просидел до вечера, поглощая пирамидон и никак не реагируя на призывы по трансляции: «Судовому врачу — купаться! Судовому врачу подготовиться к спуску в море!»

К моему удовольствию, слухи о купанье не подтвердились: было лишь проведено учебное занятие на тему «Человек за бортом». В море спустили бот, и минут двадцать на нем покатались.

Между тем Эгейское море перешло в Средиземное — за несколько дней четвертое море на моем лицевом счету. Границы между морями я не заметил — рыбы путешествуют без виз. А сутки спустя, делая свои законные десять узлов, «Канопус» без всяких происшествий подошел к берегам Египта.

За несколько миль до Порт-Саида «Канопус» застопорил свои машины. Вокруг, насколько хватал глаз, в ожидании лоцманов на легкой волне покачивались суда — от небольших и задиристых вроде нашего до солидных и респектабельных танкеров. Лоцманов развозил по кораблям юркий катер. Нам достался седовласый, очень серьезный лоцман в потрясающе выглаженном белом костюме. Он как равному пожал руку капитану, легким кивком головы отделался от остальных и величественно прошествовал в рулевую рубку. Часом спустя мы отдали якорь на рейде у Порт-Саида.

Описывать город таким, каким он выглядит в бинокль, — довольно неблагодарная миссия. Разрушенных зданий я не заметил, что говорит, пожалуй, не столько о плохом зрении, сколько о быстроте, с которой были залечены раны войны. Вдоль набережной расположились всевозможные консульства, представительства, мастерские и прочие сооружения, стены и крыши которых на все голоса убеждают пить кока-колу и передвигаться только при посредстве авиакомпаний.

«Канопус» немедленно окружила стая лодочников, предлагавших арбузы, коньяк, резных верблюдов и надувных крокодилов. Сильная конкуренция делала лодочников изобретательными. Один из них, бойкий парень лет двадцати, рекламировал свой товар, выкрикивая: «Харашо, черт мина паберы!» Другой торговец делал круги, сообщая матросам, что его зовут Ахмет. Вскоре он убедился, что для реализации товаров этого аргумента недостаточно, и без особых сожалений удалился. Для внесения элемента порядка в торговлю к нам на борт поднялся пожилой полицейский, но ему быстро наскучило бороться с частным сектором, и он удалился в кают-компанию пить холодный компот. Но вот из канала показался караван, уступая нам дорогу. Здесь были американские, французские, английские, норвежские, греческие и в основном либерийские транспорты и танкеры, насосавшиеся нефти в Персидском заливе. Для меня было совершенно неожиданным узнать, что крохотная Либерия ухитрилась стать одной из ведущих судоходных держав мира. Оказывается, под флагом страны, где имеется лишь несколько кирпичных, пивоваренных и ремонтных предприятий, бороздит моря флот общим тоннажем 12 миллионов тонн! Но мне объяснили, что Либерия имеет на эти суда такое же право собственности, как на солнечное затмение: просто в стране более низкие, — чем в других государствах, налоги на суда и посему плавать под либерийским флагом значительно дешевле.

Между тем наш караван, сколоченный из нескольких десятков судов, вошел в Суэцкий канал. Меня поразили его размеры. Было даже как-то обидно, что шириной легендарный Суэцкий канал не превосходит речушки, которую мальчишки запросто переплывают туда и обратно и через которую швыряются друг в друга огрызками яблок. Зато в длину канал вытянулся на 160 километров — цифра, внушающая уважение. Канал напоминает обычную речку еще и потому, что на нем нет шлюзов. Об этом позаботилась природа: местность здесь равнинная, а Средиземное море расположено на 25 сантиметров выше Красного. И этих жалких сантиметров оказалось достаточным, чтобы вода по каналу пошла самотеком.

Суда нашего каравана шли одно за другим, строго соблюдая дистанцию, как солдаты на параде. По обеим сторонам канала сидели рыболовы, уставившись в поплавки остекленевшим взором. На нас они внимания не обращали — мало ли кораблей здесь шляется, только рыбу отпугивают. Таких унылых, безнадежных рыболовов я видел лишь на Москве-реке, где последнюю рыбу поймали года два назад (ее случайно уронил в реку повар ресторана «Поплавок» у Центрального парка культуры).

Вдоль канала тянется шоссейная дорога, и по движению на ней мы догадались о своей удручающей скорости: нас обогнал даже старый, видавший виды ишак. Ничего не поделаешь, правила есть правила: передвигаться по каналу можно только со скоростью семь с половиной миль в час.

Берега Суэцкого канала производят большое впечатление своими контрастами. Слева — безлюдная песчаная пустыня, справа — сплошной оазис: жилые дома, финиковые пальмы, арабы в белых одеждах и мальчишки, гоняющие мячи — от тряпичных до кожаных, в зависимости от благосостояния пап.

Очень красива Исмаилия — вдруг возникающий город с пышными дворцами, парками и роскошным пляжем, который экипажи всех проходящих по каналу судов долго и мечтательно изучают через бинокли.

Отсюда к Нилу тянется пресноводный канал, чем и объясняется появление цветущего оазиса посреди Аравийской пустыни.

Когда-то, в далекие, доисторические времена, в исмаильских особняках жили бывшие хозяева канала. Жили неплохо — канал, на который приходится пятнадцать процентов мировых океанских перевозок, не огорчал акционеров. Им очень, очень не хотелось менять субтропический климат Исмаилии на лондонские туманы и бензинный угар парижских улиц. Когда энергичный француз Лессепс прорыл канал — разумеется, с помощью сотен тысяч египтян, — он вряд ли думал о том, что сто лет спустя европейцы станут здесь просто гостями, которые за проход по каналу будут не получать, а, наоборот, — платить. Справедливость в конце концов торжествует, хотя ее дорога к торжеству усеяна не одними розами, точнее — главным образом не розами.