— Нет… Вот послушайте! Сейчас я была возле него. Он, надо вам сказать, любил моего мужа, но всегда предпочитал мое общество. Я гораздо моложе его, и все-таки он относился ко мне почтительно, как к матери. Мы целыми неделями могли не разговаривать, но вот пример: мой муж всегда забывает дату моих именин — день святой Гортензии. А Жан за восемь лет ни разу не забыл преподнести мне в этот день цветы, даже если мы бывали далеко от города. И еще он непременно привязывал помпоны на шоры лошадям.

Так вот сейчас я села рядом с ним, понимая, что это его последние часы. Я взяла его огромную руку в свои. Я говорила ему, что все обойдется, что он поправится, что мы постараемся взять груз до Эльзаса, где летом так красиво. Я чувствовала, что его пальцы все сильнее сжимают мои. Я не могла сказать ему, что он делает мне больно. И тут он захотел говорить. Понимаете? Человек, который еще вчера был сильнее своих лошадей… Он открывал рот… Он так напрягался, что вены у него на висках лиловели. И я услышала какой-то хриплый звук, словно крик зверя. Я умоляла Жана лежать спокойно, но он упрямился. Он сел на солому, уж не знаю, как у него хватило сил. И все открывал рот.

По подбородку текла кровь.

Я хотела позвать мужа, но Жан не отпускал мою руку.

Мне стало страшно. Вы не можете себе представить. Я старалась понять. Спрашивала его:

— Дать попить? Нет? Кого-нибудь позвать?

Он был в таком отчаянии оттого, что не может говорить.

Мне бы догадаться, чего он хочет, но как я ни старалась…

Скажите, чего он от меня хотел? А потом у него в горле словно что-то разорвалось, полилась кровь. Наконец он снова лег, сжав зубы, на сломанную руку. Ему, конечно, не могло не быть больно, и тем не менее, казалось, он ничего не чувствует. Лежит и смотрит в пространство. Я дорого дала бы, чтобы облегчить его муки, но боюсь, скоро все кончится.

Мегрэ бесшумно прошел к конюшне и заглянул в нее через откинутый щит.

Зрелище было ужасное и напоминало агонию животного, которому нельзя помочь из-за невозможности общения с ним.

Коновод весь скрючился. Он сорвал с себя повязку, которую врач ночью наложил вокруг торса. Через определенные промежутки времени слышался свист: Жан задыхался.

Нога лошади запуталась в поводе, но лошадь стояла неподвижно, словно понимала, что происходит.

Мегрэ тоже колебался. Он представлял себе убитую женщину, зарытую в соломе на конюшне в Дизи, потом холодное утро и тело Вилли, плавающее в канале, холодное утро и людей, пытающихся зацепить труп багром.

Он нащупал в кармане значок Яхт-клуба Франции и запонку. Вспомнил, как полковник, раскланявшись со следователем, попросил у него разрешения продолжать свое путешествие на яхте.

В Эперне, в холодильнике морга, заполненном, как подвал банка, пронумерованными металлическими ящиками, ждали своей очереди два трупа.

А в Париже две молодые женщины с грубо размалеванными лицами в глухой тоске таскались из бара в бар.

Пришел Люкас.

— Ну, что? — издали крикнул ему Мегрэ.

— Селина Морне не подавала признаков жизни в Этампе с того дня, как она затребовала бумаги, необходимые для ее брака с Даршамбо.

Инспектор с любопытством смотрел на комиссара.

— Что с вами, комиссар?

— Тс-с!

Но Люкас напрасно оглядывался вокруг: он не увидел ничего, что могло бы дать повод к малейшему волнению.

Тогда Мегрэ подвел его к открытому щиту над конюшней и указал на вытянувшееся на соломе тело.

Хозяйка баржи недоумевала, что они собираются делать. С проходящей мимо моторной баржи донесся чей-то веселый голос:

— Ну, что там у вас? Авария?

Бельгийка заплакала. Муж ее, шедший с берега с ведром смолы в одной руке и кистью в другой, крикнул:

— Там что-то на плите горит!

Она машинально пошла в кухню.

Мегрэ словно нехотя бросил Люкасу:

— Пошли вниз.

Лошадь тихонько заржала. Коновод не пошевелился.

Комиссар вынул из бумажника фотографию убитой женщины, но Жан не посмотрел на нее.

— Слушай, Даршамбо…

Мегрэ сказал это, пытливо глядя в лицо коновода. Машинально он вытащил из кармана трубку, но не стал ее набивать.

Удалось ли ему вызвать реакцию, на которую он рассчитывал? Комиссар тяжело опустился на скамью, нагнулся вперед, подперев подбородок руками, и продолжал, но уже другим тоном:

— Слушайте и не волнуйтесь. Я знаю, что вы не можете говорить.

Промелькнувшая на соломе тень заставила его поднять голову, и он увидел полковника у края открытого щита конюшни.

Англичанин не сдвинулся с места и продолжал следить за тем, что происходило у него под ногами.

Люкас держался в стороне, насколько это позволяли размеры конюшни. Мегрэ продолжал разговор, но уже не так спокойно:

— Вас не станут увозить отсюда. Вы понимаете меня, Даршамбо? Через две-три минуты я уйду. Вместо меня придет ваша хозяйка.

Сцена — неизвестно почему — была волнующая, поэтому Мегрэ невольно говорил почти так же ласково, как женщина из Брюсселя.

— Мне нужно получить от вас ответы на некоторые вопросы. Вы не можете говорить, поэтому отвечайте движением век — да или нет. С минуты на минуту против многих людей может быть выдвинуто обвинение, их могут арестовать. Вы ведь этого не хотите? Тогда подтвердите мне правду.

Слышал ли умирающий его слова? Он лежал так, что должен был видеть полковника над своей головой. Но взгляд его ничего не выражал. Во всяком случае ничего такого, что можно было бы понять.

Произнося эти слова, комиссар внимательно следил за умирающим, стараясь разгадать, кто лежит сейчас перед ним — врач, каковым он был когда-то, упрямый каторжник, огрубевший конюх или жестокосердный убийца Мэри Лэмпсон.

Черты коновода оставались по-прежнему грубы. Но не появилось ли в его глазах новое выражение, уже без всякой иронии?

Выражение бесконечной грусти.

Дважды Жан пытался что-то сказать. Дважды присутствующие услышали звук, похожий на стон животного, и на губах умирающего вспузырилась розовая пена.

Мегрэ все еще видел тень от ног полковника.

— Когда вас отправили на каторгу, вы были уверены в том, что ваша жена сдержит обещание и приедет к вам. Ее-то вы и убили в Дизи!

Коновод ничем не выдал, что слышит и понимает. Лицо его посерело.

— Она не приехала, и вы отчаялись. Решили забыть все, даже собственное «я».

Теперь Мегрэ говорил быстрее, нетерпеливее. Он торопился закончить. А больше всего он боялся, что Жан умрет во время этого страшного допроса.

— Вы встретили ее случайно, когда стали другим человеком. Это было в Мо. Так ведь?

Комиссару пришлось довольно долго ждать, прежде чем коновод, в знак подтверждения, опустил веки.

Тень полковника колыхнулась. Баржа на мгновение закачалась — мимо прошло моторное судно.

— Она-то осталась прежней. Такой же красивой. И кокетливой. И веселой! На палубе яхты танцевали… Вы сперва и не думали убивать ее. Иначе зачем было везти ее в Дизи?

Она клялась, что последует за вами всюду, и не сделала этого. Вы побывали на каторге. Жили в конюшне. И вам в голову пришла мысль снова овладеть ею, такой, какой она стала — с ее драгоценностями, накрашенным лицом, белым платьем, — и заставить ее делить с вами соломенную подстилку. Так, Даршамбо?

Веки Жана не опустились, зато грудь приподнялась. Он опять захрипел. Люкас, не в силах вынести это, закопошился в своем углу.

— Так оно и было. Я чувствую, — произнес Мегрэ. Он говорил все быстрее, как будто у него вдруг закружилась голова. — При виде бывшей жены у коновода Жана, который уже почти забыл доктора Даршамбо, воскресли воспоминания. И он задумал страшную месть? Нет, вряд ли. Скорее ощутил смутную потребность довести до своего уровня ту, которая обещала всю жизнь принадлежать ему. И Мэри Лэмпсон прожила три дня, спрятанная в этой конюшне почти по своей доброй воле. Она боялась этого восставшего из мертвых человека, этого призрака, который приказал ей следовать за ним. Боялась тем более, что сознавала, какую низость совершила. А вы, Жан, приносили ей мясные консервы, дешевое красное вино. Приходили к ней две ночи подряд, после нескончаемых перегонов вдоль Марны в Дизи…