Евразия достаточно целостна внутренне таковой задачей. В истории ее неизменно возникали движения, которые сопрягали в политическое единство все пространство евразийского мира географического, всю область "флагоподобного" расположения зон (скифская держава, гуннская, монгольская, русская). Единству политическому, возникающему с неизбежностью некоего природного факта, отвечает и единство внутреннее — взаимная тяга населяющих ее народов, некоторый строй "национального мира", в ряде проявлений своих резко констатирующего с теми национальными ненавистями и отталкиваниями, которыми полна Европа.

Все это создает предпосылки для творчества. Но творчество это, проходя чрез этап обособления, в конечной цели своей должно быть направлено к универсальной задаче.

Чем своеобразнее мир, чем оригинальнее культура, тем больше своих особых вопросов он может поставить. И вопросы эти, примененные к другим мирам и культурам, освещают неожиданным светом эти последние. Возникает внутреннее движение, взаимное влияние, основанное на интенсивном общении понимание друг друга.

Народ не должен желать "быть, как другие". Он должен желать быть самим собой. Сократовский завет о познании себя остается в силе и тут. Каждый народ должен быть личностью. А личность единственна и неповторима. И как раз единственностью и неповторимостью своей ценна и для других.

Подражатель наименее импонирует. Самостоятельный творец внушает почтение и привлекает.

В восприятии европейских начал русские находятся в наименее выгодном положении. Начала эти создавались без их участия. Здесь они чувствуют себя не мастерами, но учениками. Европейские решения не вросли в их плоть и кровь. Восприятие их будет всегда механическим.

Не только для самих себя, но и для того, чтобы дать нечто ценное и важное остальному миру, Россия должна следовать своими путями. Евразийцы понимают эти пути как строительство особого мира России-Евразии.

Из всех культурно-исторических миров нашей планеты — это есть мир наиболее широкого и наиболее многостороннего участия государства во всех отраслях и во всех проявлениях жизни.

Говоря европейским термином, евразийский есть среда наибольшего развития этатизма. Это проходит чрез всю его историю. Необычная концентрация народных сил под покровом и водительством центральной власти характеризует историю кочевых империй, существовавших на том пространстве, которое теперь заселено русским народом. Эта традиция была воспринята Московским государством, в котором все было "государево", от государя исходилось и делалось его именем. Огромные элементы централизма и хозяйственного имелись и в истории императорской России.

Глубоко знаменательна та форма, которую приняла в России "социалистическая революция". Она свелась к обобщению и обострению традиционно-русского централизма и этатизма.

Недостатки этой системы очевидны. Не преимуществом является возможность ставить и разрешать большие задачи, а также осуществляемое в ней первенство общего дела пред личной корыстью. Весьма вероятно, что в обоих этих смыслах русский опыт может оказаться полезным и для других культурно-исторических миров нашей планеты. Но в буквальном своем виде он к ним неприменим. Русский опыт вытекает из русской истории тех навыков, которые ею создавались, из того направления умов, которое ее сопровождало. Другие же миры жили своей, а не русской историей.

Тот этатизм, который проводят коммунисты, можно назвать этатизмом механическим. Огосударствлено все, без всякого разбора. Любое явление, стоящее не под государственным управлением и контролем, признается ненормальным и недопустимым.

Евразийцы признают огромное положительное значение этатизма. Они видят в нем основной стержень русской истории. Они уверены, что только широчайшим развитием государственной инициативы также и в хозяйственной области может быть обеспечено России достойное место ее в мире. Они знают также, что в очень многих вопросах именно Россия покажет своим примером, что может осуществить и чего может добиться государство.

Но механическому этатизму коммунистов они противопоставляют диалектический этатизм, то есть такой, который знает себе противоположное, осознает свои пределы. Не может и не должно быть огосударствлено все. Должна быть принципиально признана сфера, которая не подлежит "национализации".

В экономической области система евразийцев именуется "государственно-частной". Евразийцы уверены, что в этой сфере деятельность государства может быть только в том случае целесообразной, гибкой и успешной, если наряду с государственным сектором будет существовать сектор частный. Основным надлежит признать первый из них. Именно он выражает собой принципы "общего дела". Частный сектор нужен функционально — для того, чтобы имелось мерило "добротности" государственно-хозяйственной деятельности, для того, чтобы избежать разложения государственного сектора в обстановке ничем не ограниченной монополии.

Евразийцы работают над планом мероприятий, которые сводили бы, главным образом при помощи обязательного синдицирования, основную государственную и восполняющую ее частную хозяйственную деятельность в органическое единство. Здесь существенно подчеркнуть ту связь, которая сопрягает евразийскую государственно-частную систему с их пониманием значения личности.

Высшим призванием личности они считают служение общему делу; они полагают, что в таком служении личность приобретает и высшую свободу — не в формальном, но в материальном смысле этого слова: возможность осуществлений. Но для того, чтобы служение это не превратилось в закрепощение, в нем должна присутствовать свобода выбора. Разнообразие форм экономической жизни обеспечивает личности и эту свободу.

Евразийцы отдают себе отчет в том, что выдвигаемое ими решение тесно связано с русскими условиями. Оно опирается на ход русской истории, учитывает то состояние, в котором в настоящее время находится СССР. Но это не исключает возможности, что русское решение совпадет с устремлениями, возникающими в нерусской среде. Несколько позже евразийцев европейская мысль, в лице, например, Зомбарта, тоже приходит к концепции своеобразной "государственно-частной системы". Только она приходит к ней от единодержавия частно-хозяйственной деятельности. Евразийцы же свое решение противопоставляют механическому этатизму коммунистов.

Евразийцы являются горячими сторонниками планового начала. Нет, быть может, другого вопроса, в котором мировое значение русской революции было бы столь значительным, как именно в вопросе внедрения идеи и практики плана, охватывающего собой всю совокупность жизни страны. Идея эта не принадлежит русским коммунистам. Но коренится в особенностях русской истории…

Механическому этатизму коммунистов отвечают и механические методы выполнения плана, в порядке прямого административного приказа, без всякого учета рынка как самостоятельной проверочной стихии.

Диалектическому этатизму евразийцев отвечает диалектическое понимание плана как действия на рынок и через рынок экономически вооруженного государства. Диалектика здесь заключается в том, что приказывающее государство признает нечто, не сводимое только к приказу, и овладевает рынком не полицейскими, но экономическими мерами. Это прежде всего страхует само государство от неудачи, ибо дает возможность проверки решений и методов. План, проводимый полицейскими средствами, неизбежно превращается в карикатуру на план…

Плановое хозяйство есть огромный рычаг социальной политики. Оно направлено на обеспечение интересов труда. Делая накопление преимущественной функцией государства, оно позволяет идти в этом направлении так далеко, как не может идти государственная регулировка при сохранении полноты частно-хозяйственного уклада. В то же время существование частного сектора страхует рабочих от возможных злоупотреблений государства, которое, при отсутствии этого сектора, являлось бы работодателем-монополистом.