Выразителями антифедералистической критики, ведомой с двух различных точек зрения, являются граф Ю. Граббе и Вассан-Гирей-Джабаги. "Нельзя не отметить, что евразийцы заимствуют у большевиков и принцип федеративности, который, конечно, совершенно неприемлем ни для какого русского националиста. Ведь федерация, при наличии многих народностей, есть начало полного распадения на отдельные государства. Этому особенно содействует неизбежное при федерации составление администрации из местных жителей" [184]. Вот, можно сказать, классический образчик непонимания того обстоятельства, что крепкое государственное единство может основываться только на самодеятельности его частей. Вассан-Гирей-Джабаги утверждает: "Тюркско-татарский мир сожительствует с Россией исключительно и единственно благодаря насилию. Было бы неправдой утверждать, что азиатские народы, в том числе и кавказцы, не стремятся как можно скорее эмансипироваться от влияния русской культуры и государственности, чтобы таким путем укрепить свою собственную политическую и культурную независимость… Поэтому в борьбе за освобождение из-под русского ярма народы, подчиненные Советскому Союзу, ожидают от Запада не только симпатии, но и помощи действием" [185]. В своем стремлении обзавестись европейскими господами Вассан-Гирей-Джабаги забыл историю той части тюркско-татарского мира, о которой он говорит, — чрез эту историю связь с Россией проходит красной нитью. Забыл он и те бесспорно положительные функции, которые выполняет в отношении упоминаемых им народов русская культура, выпустил из виду и общность месторазвития.

Антиавтаркическим [186] критиком евразийства показал себя передовик "Последних Новостей": "Утверждать в двадцатом веке "самодовление" русского "хозяйственного целого" — значит не считаться с фактом взаимной зависимости всех современных национальных хозяйств" [187]. Так критиковать понятие самодовления — значит не понимать его сущности. Ведь "самодовление" отнюдь не подразумевает экономической отрезанности от всего остального мира: такое предположение сами евразийцы называют "абсурдным". В чем же дело? В чем отличие "самодовлеющих" миров? "Вместо того чтобы отображать течение основоположных процессов промышленно-сельскохозяйственного и междуклиматического обмена (как это происходило и происходит в отношении внешней торговли Германии или Англии), статьи внешней торговли таких хозяйственно-географических сфер приобретают характер как бы отдельных коррективов или поправок, вносимых к осуществляющимся внутри этих сфер явлениям взаимодополнения и взаимоуравновешения основных отраслей хозяйственной жизни" [188]. Это — и только это — подразумевают евразийцы в понятии "самодовление". Оно нисколько не противоречит "двадцатому веку", наоборот, выражает передовые стремления современности к созданию "государств-материков" [189].

Под антисистематической критикой евразийства мы подразумеваем усилия тех, кто стремится расшатать систематические рамки, при помощи которых евразийские авторы упорядочивают предлежащий им исторический и географический материал.

Особого рода системой является история Евразии, необходимость которой отстаивает Г. В. Вернадский: "Евразия есть с конца XIX в. область действия русского исторического процесса, русское историческое месторазвитие. Русская историческая наука должна овладеть историей этого месторазвития также и в более ранних эпохах (в течение которых Россия еще не охватывала целиком географической Евразии), для того, чтобы правильно понять развертывание русского исторического процесса" [190]. Пишущий эти строки стремился показать, что русский географический материал складывается в "периодическую и в то же время симметрическую систему зон" [191].— П. М. Бицилли воздает должное сделанному Г. В. Вернадским: "Излагая историю России в рамках истории Евразии, изучая Россию как геополитическую величину, говоря проще, изучая историю русского народа не только во времени, но и в пространстве, чего до сих пор не делали (не значит изучать историю народа в пространстве — предпосылать, как это принято, истории "географический очерк страны"), Вернадский тем самым восстанавливает права исторической реальности. Народ и место, на котором он развивается ("месторазвитие", как говорят евразийцы), связаны неразрывной связью; "месторазвитие" так же "принадлежит к истории", как и сам народ" [192]. — С большой резкостью нападает на Г. В. Вернадского А. А. Кизеветтер: "Святослав, видите ли, создавал "империю", и вместе со скифским и гуннским царствами его империя являлась прототипом будущих московского государства и всероссийской империи (стр. 18 — и терпит же бумага такие вещи!)" [193]. Выпад проф. Кизеветтера свидетельствует о том, что автор не следит за развитием исторической мысли. Он, видимо, не в курсе современного состояния геополитики и не владеет той точкой зрения, которая связывает исторический процесс также и с территорией, служащей для него поприщем. Между тем Г. В. Вернадский с самого начала своей научной деятельности широко применял геополитическую точку зрения в своих исследованиях [194]. И в геополитическом разрезе "империя" Святослава несомненно имеет общие черты со скифским и гуннским царствами, с одной стороны, и с позднейшим государством российским — с другой. Не будем воспроизводить других выпадов А. А. Кизеветтера. Они показывают, что раздражение почтенного оппонента гораздо сильнее, чем его желание объективно разобраться в поставленных Г. В. Вернадским вопросах [195].

Перехожу к критикам, возражавшим мне лично [196]. К сожалению, я не имею возможности ответить им на этих страницах. Такому ответу я надеюсь посвятить особую статью. Здесь мне хочется отметить всего лишь одно обстоятельство: те идеи, против которых направляют острие своих возражений мои оппоненты, и прежде всего идею России как особого географического мира, я не могу признать лично своими: они в значительной мере заключены во всем новейшем развитии русской географии. Патриарх русской географической науки, покойный Г. И. Танфильев, выражал не только свою мысль, утверждая: "Совершенно правильно также, что по своей природе Россия представляет особый мир". — Тоже — в области этнографии: Россия "этнографу всегда мыслится как "Евразия" (С. А. Котляревский) [197].

Двадцатые годы, несмотря на бедствия, начинались в обстановке духовного подъема. Он сказывался в России, веяние его чувствовалось и в эмиграции. Гораздо сумрачнее начало 1930-х годов.

Евразийцы не знают ни дней, ни сроков. Быть может, великие потрясения произойдут в нашем мире. Но неуклонно стремление евразийцев к поставленным ими целям. И велика их вера в творческие силы России-Евразии. Силы эти могут возобладать и в то время, когда разрушения и смуты широко разольются по миру. Тем самым в конечном счете они помогли бы и остальному миру выйти из трудностей.