Среди них выделялся старик лет восьмидесяти — с суровыми чертами лица, высокий, с белоснежной бородой до пояса; его серые глаза смотрели холодным, пронизывающим взглядом. Головы других были непокрыты, а у старца на голове красовалась вышитая золотом шапочка, указывавшая, что обладатель ее — персона особой важности. Позднее мы узнали, что это был Эгон, верховный жрец страны. Когда мы подошли ближе, все люди, включая жрецов, встали и весьма учтиво поклонились нам, приложив два пальца к губам, в знак приветствия. Из-за колонн вышли слуги и принесли кресла, установив их пред тронами. Мы сели втроем, а Умслопогас и Альфонс встали позади нас. Едва мы успели сесть, как раздались звуки труб, справа от трона появился глашатай и что-то громко объявил, причем трижды произнес слово «Нилепта». Другой глашатай повторил речь возле левого трона, три раза упомянув «Зорайю».

Вооруженные люди встали по обеим сторонам тронов и опустили свои копья, зазвенев ими по мраморному полу. Снова заговорили трубы, и с разных сторон появились две королевы в сопровождении шести дам. Присутствующие поднялись, приветствуя их.

Я видал на своем веку красивых женщин и более не прихожу в восторг от прекрасного лица, но красота сестер-королев превосходит всякое описание! Обе были молоды — около 25 лет; высоки и изящно сложены. Но на этом сходство их заканчивалось. Нилепта была женщиной ослепительной красоты, ее правая рука и часть груди, согласно обычаю, были обнажены и сияли белизной из-под складок белой, расшитой золотом тоги. Ее лицо, раз увидев, трудно забыть. Волосы золотистого цвета, собранные небольшими локонами вокруг головы, осеняли чистый, как слоновая кость, лоб, в глубоких серых глазах таились нежность и царственное величие. Все ее лицо поражало прелестью и красотой очертаний. Легкая усмешка приютилась в уголках ее губ, подобно серебристой капле росы на бутоне розы. Из драгоценностей ее украшали золотые обручи в виде змейки на шее, руке и ноге. Ее тога из снежно-белого полотна была богато расшита золотом и эмблемой солнца.

Красота другой королевы носила несколько мрачный оттенок. Волосы Зорайи, волнистые, как у Нилепты, были иссиня-черного цвета и спадали локонами на плечи. Спокойное и холодное лицо оливкового цвета, с большими темными глазами, жестко очерченным ртом, говорило о затаенной страстности и заставило меня подумать о том, как оно изменится, когда страсть вырвется наружу. При виде Зорайи мне припомнились глубокие воды моря, которое в ясные дни ничем не проявляет своей могучей силы, и только в сонном рокоте его слышится затаенный дух бури. Фигура Зорайи, несколько полнее, чем у Нилепты, была также прекрасна. Одеты обе были совершенно одинаково.

Королевы, сама воплощенная царственность, уселись на своих тронах при глубоком молчании всего двора. Эта царственность сказывалась в их формах, грации, достоинстве, даже в варварской пышности окружающей их обстановки. Хотя они и не нуждались в воинах и золоте, чтобы утвердить свою власть и подчинить своей воле людей: достаточно было одного взгляда блестящих глаз, одной улыбки прекрасных уст, чтобы заставить подданных идти на смерть ради них!

Но королевы были прежде всего женщинами и потому не чужды любопытству. Проходя к своим тронам, они бросили быстрый взгляд на нас. Их глаза скользнули по мне, не найдя ничего интересного в незначительном седом старике. С явным удивлением перевели они свой взор на мощную фигуру Умслопогаса, поднявшего топор в знак приветствия, затем пристально вгляделись в капитана Гуда, привлеченные великолепием его мундира, и наконец остановились на лице сэра Генри. Солнечные лучи играли на его светлых волосах и бороде и выставляли в выгодном свете мужественные линии его фигуры. Подняв глаза, он встретил взгляд прелестной Нилепты, и кровь прилила к нежной коже королевы, ее лицо заалело, как лепестки розы, вспыхнули даже грудь, рука и лебединая шея. Сэр Генри тоже покраснел.

«На сцене появились дамы, следовательно, прощай мир и спокойствие!» — подумал я и, вздохнув, покачал головой, потому что знал: красота женщины подобна красоте молний и несет с собой разрушение и отчаяние! Пока я размышлял, обе королевы сели на троны, а придворные на свои места, еще раз зазвучали трубы.

Королева Зорайя указала на нас, и из толпы вышел наш проводник, держа за руку девушку, которую мы спасли из воды. Поклонившись, он обратился к королевам, очевидно рассказывая о нас. Страх на их лице сменился удивлением, пока они слушали историю, потому что дамы не могли понять, каким образом мы очутились на озере, и готовы были приписать наше появление сверхъестественной силе. Рассказ продолжался, и по частым обращениям проводника к девушке я заключил, что он говорил о застреленных бегемотах. Возможно, он привирал, потому что его слова часто прерывались негодующими восклицаниями жрецов и придворных, в то время как королевы слушали с изумлением, особенно когда рассказчик указал на наши винтовки как на орудия разрушения и смерти. Следует пояснить, что обитатели страны Цу-венди были солнцепоклонниками, и бегемот считался у них священным животным[72]. В определенное время года они убивают бегемотов тысячами — специально для этого животные оберегаются в озере, поскольку их кожа идет на панцири для солдат, — что нисколько не мешает туземцам почитать бегемота. Застреленные нами бегемоты принадлежали к священным животным, и специальной обязанностью жрецов было заботиться о них. Таким образом, сами не зная того, мы совершили святотатство.

Когда наш проводник закончил, встал высокий старик с длинной бородой и в круглой шапочке и заговорил бесстрастным тоном. Мне не понравился холодный взгляд его серых глаз, устремленных на нас. Вероятно, он нравился бы мне еще меньше, если бы я понимал его речь и знал, что во имя оскорбленного божества верховный жрец Эгон требовал, чтобы мы были принесены в жертву и сожжены. Завершив речь, он сел, и настала очередь королевы Нилепты. Нежным, музыкальным голосом она обратилась к жрецу, и, судя по ее жестам, она разбирала другую сторону вопроса. Мы, конечно, не подозревали, что она заступалась за нас и просила о помиловании. Наконец она обернулась к Насте, высокопоставленному человеку средних лет, с черной бородой и длинным мечом в руке, ожидая от него поддержки.

Однако, когда она переглянулась с сэром Генри еще при входе в зал и покраснела, как роза, я заметил, что это было неприятно Насте, потому что он закусил губу и схватился за меч. Нам объяснили, что он жаждал получить руку королевы и вступить с ней в брак. Нилепта не могла сделать худшего выбора, чем обратиться к нему за помощью. В то время как Наста тихо заговорил, видимо соглашаясь с доводами верховного жреца, Зорайя, опершись подбородком на руки, смотрела на него с презрительной улыбкой, словно видела насквозь его мысли и планы. Нилепта рассердилась, ее щеки покраснели, глаза сверкнули, и она стала еще красивее. Повернувшись к Эгону, она, казалось, дала ему согласие, потому что жрец низко поклонился ей. Нилепта сделала знак трубачам, и все встали и покинули зал, кроме стражи, которой она приказала остаться на месте.

Нилепта наклонилась и, нежно улыбаясь, с помощью знаков и восклицаний дала нам понять, что желала бы узнать, как мы попали сюда. Очень трудно было объяснить ей это, но меня осенила прекрасная мысль. Набросав карандашом в записной книжке чертеж подземной реки и озера, я подошел к ступеням трона и подал лист Нилепте. Она все сразу поняла и радостно захлопала в ладоши, Зорайя также обо всем догадалась. Нилепта взяла у меня карандаш, с любопытством посмотрела на него и сделала несколько прелестных набросков. На первом она радостно приветствовала обеими руками человека, весьма похожего на сэра Генри. На втором рисунке в воде умирал бегемот, а на берегу стоял напуганный человек. В этом человеке мы без труда узнали верховного жреца. Затем было изображение жуткой огненной печи, в которую Эгон толкал нас своим посохом.

Этот рисунок ужаснул меня, но я несколько успокоился, когда королева ласково кивнула мне и принялась за четвертый набросок. Она нарисовала человека, похожего на сэра Генри, и двух женщин, себя и Зорайю, которые стояли, обняв его и держа над ним меч в знак защиты и покровительства.