На некотором расстоянии я слышал всплески гиппопотама, затем крик совы повторился неестественно визгливым вскриком[65]. Ветер жалобно тянул раздирающую сердце песню. Над нашими головами стояло мрачное облако, а под нами — холодная, черная масса воды. На меня повеяло дыханием смерти из окружающего мрака!

Кровь застыла в моих жилах, и сердце перестало биться. Мне показалось или мы двигаемся? Я перевел взгляд на другую лодку за нами, но не увидел ее, а вместо нее заметил худую черную руку, протянутую над пирогой.

Неужели это кошмар? В ту же минуту темное, дьявольское лицо показалось из воды и пирога качнулась. Блеснул нож, раздался ужасный крик одного из спавших ваквафи, и что-то теплое брызнуло мне в лицо.

В одно мгновение я очнулся, поняв, что это не кошмар, а нападение мазаев. Схватив первое, что попалось под руку, — это был топор Умслопогаса, — я изо всей силы ударил им по тому месту, где видел руку с ножом, и отрубил кисть. Дикарь не издал ни стона, ни крика. Явившись как привидение, он исчез так же таинственно, оставив после себя отрубленную руку, все еще сжимавшую меч, воткнутый в сердце нашего слуги.

Между дикарями произошло смятение, и мне показалось, что несколько голов скользнуло по воде к правому берегу, у которого должна была скоро очутиться наша пирога из-за перерезанной якорной веревки.

Изучив обстановку, я понял план дикарей. Они обрубили веревку, чтобы пирогу естественным течением реки прибило к берегу, где ждал отряд воинов с копьями, готовый перебить всех нас.

Схватив весло, я велел Умслопогасу взять другое — оставшийся в живых аскари был ни жив ни мертв от страха, — и мы принялись усердно грести к середине реки, и как раз вовремя, потому что через несколько минут очутились бы в смертельной опасности у берега.

Грести в окружающем мраке было тяжело и опасно. Но милосердный Бог руководил нами. Как только мы достаточно отдалились от берега, то поспешили узнать, уцелела ли другая пирога. К счастью, мы увидели ее и были рады узнать, что на ней все благополучно.

Несомненно, та же черная рука, которая перерезала нашу веревку, намеревалась сделать это и с другой пирогой, если бы дикаря не погубила непреодолимая жажда убивать при всяком удобном случае. И хотя это стоило жизни одному из нас, зато спасло остальных от гибели! Не явись эта черная рука, этот призрак у лодки, — я никогда до смерти не забуду этой минуты — пирога оказалась бы у берега прежде, чем я понял, что случилось, и эта история не была бы написана мной!

Прикрепив остатки веревки к другой пироге, мы ожидали рассвета, поздравляя друг друга с избавлением от страшной опасности, что было скорее милостью Провидения, чем результатом наших усилий. Наконец начало светать, и еще никогда я не ждал с таким нетерпением начало дня. На дне пироги лежали убитый слуга и окровавленная рука дикаря. Я больше не мог выносить этого зрелища. Взяв камень, служивший якорем для пироги, я привязал к нему мертвеца и столкнул в воду. Аскари пошел ко дну, оставив только пузыри на воде. Когда придет время, большинство из нас канет в Лету, оставив за собой только пузыри — единственный след нашего существования! Руку дикаря мы также бросили в реку. Меч, который мы вытащили из груди убитого, был очень красивый, очевидно арабской работы, с рукояткой из слоновой кости, отделанной золотом. Я взял его себе вместо охотничьего ножа, и он мне пригодился. Один ваквафи перебрался в мою пирогу, и мы снова пустились в путь в невеселом расположении духа, надеясь добраться до миссии только ночью.

Через час после восхода солнца полил сильный дождь, еще более ухудшивший наше положение. Мы промокли до костей, потому что не могли укрыться от дождя в пирогах. Ветер упал, и паруса стали бесполезны; мы ползли потихоньку с помощью весел.

В одиннадцать часов дождь немного утих, мы пристали к левому берегу и развели огонь. Не осмелившись пойти в лес поохотиться, мы довольствовались жареной рыбой. В два часа мы тронулись в путь, взяв с собой запас рыбы.

Дождь припустил сильнее. Из-за камней, мелководья и чрезвычайно сильного течения плыть по реке становилось все труднее. Было очевидно, что к ночи нам не добраться до гостеприимной миссии — перспектива не особенно приятная! В пять часов, совершенно измученные, мы очутились на расстоянии десяти миль от миссионерского пункта и, примирившись с этим, озаботились поиском безопасного ночлега.

Не решившись пристать к берегу, покрытому густой растительностью, где могли спрятаться мазаи, мы бросили якорь на крохотном скалистом островке посреди реки. Крепко привязав пироги, мы постарались устроиться настолько комфортно, насколько позволяли обстоятельства. Несмотря на отвратительную погоду — дождь пронизывал нас до костей, мешая развести огонь, — одно обстоятельство утешало нас. Аскари сообщили, что ничто не заставит мазаев напасть на нас в такую погоду, поскольку они не любят дождя и ненавидят даже саму мысль о мытье. Мы поужинали невкусной холодной рыбой, все, за исключением Умслопогаса, который, как истинный зулус, не выносил ее, и выпили виски из нашего запаса. Это была самая тяжелая ночь, которую мне пришлось пережить, за исключением, пожалуй, той ночи, когда мы, трое белых людей, могли погибнуть от холода во время нашего путешествия в Страну Кукуанов. Ночь тянулась бесконечно, и я боялся, что наши ваквафи умрут от дождя и холода; они, наверное, умерли бы, если бы я не давал им небольших порций виски. Даже такой закаленный воин, как Умслопогас, ощущал все неудобство нашего положения, хотя в противоположность ваквафи, которые стонали и жаловались на свою судьбу, он не произнес ни одной жалобы. Под утро мы услышали крик совы и начали готовиться к нападению врага, хотя не думаю, что мы могли оказать серьезное сопротивление. Но сова на этот раз оказалась настоящей, да и сами мазаи, наверное, чувствовали себя так скверно, что и не помышляли о нападении.

Наконец первые лучи рассвета скользнули по воде, и дождь прекратился, и солнце, прогнав туман, прогрело воздух. Измученные, мы отогревались в ярких лучах, чувствуя горячую благодарность светилу. Теперь я понимаю, почему первобытные народы боготворили солнце, игравшее слишком большую роль в их жизни.

Через полчаса мы двинулись в путь с помощью попутного ветра. Вместе с солнцем к нам вернулось хорошее расположение духа, и мы готовы были смеяться над опасностями ночи. В одиннадцать часов, когда мы подумывали, как обычно, остановиться на отдых и застрелить дичь на обед, внезапный поворот реки открыл перед нами картину настоящего европейского дома с опоясывающей его верандой, превосходно расположенного на холме и окруженного высокой каменной стеной и рвом.

Над домом широко разрослась огромная, ветвистая сосна, верхушку которой мы видели несколько раз за последние два дня, не подозревая, что она растет в самой миссии. Я первый заметил дом и не мог удержаться от радостного возгласа, подхваченного товарищами. Мы и не подумали разбивать лагерь на берегу, а усердно принялись грести. Хотя казалось, что дом находится близко, однако мы причалили к берегу, на котором он высился, только в час. К нам навстречу уже спешили трое людей в привычных английских костюмах.

— Мужчина, дама и ребенок, — воскликнул Гуд, вглядываясь в трио через монокль, — бегут нам навстречу по прекрасному саду. Повесьте меня, если это не самая занимательная вещь, которую мы видели!

Капитан Гуд был прав. Странно было видеть здесь европейцев; это походило на сон или сцену из итальянской оперы. Но сон превратился в реальность, когда мы услышали слова, обращенные к нам на шотландском наречии:

— Добрый день, господа, — приветствовал нас мистер Макензи, седовласый, угловатый человек, с добрым лицом и красными щеками. — Надеюсь, что вижу вас в полном здравии. Туземцы сообщили, что час назад выследили две лодки с белыми людьми, плывущие по реке, и мы поспешили встретить вас!