И они весело смеялись. Так протекали дни в усадебном доме на берегу Сены. Владение Каррьер располагалось между замком Конфлан, которым владела госпожа де Сенесе, и другим владением, принадлежавшим маркизе Дю Плесси-Бельер. Сильви давно была знакома с бывшей фрейлиной Анны Австрийской, которую назначили гувернанткой дофина Людовика и его брата Филиппа, но скоро она подружилась и со своей другой соседкой.

Урожденная Сюзанна де Брюк безвыездно жила в шарантонском поместье, где принимала весь цвет тогдашней литературы. Круглый год эти слегка сумасбродные люди наполняли дом и парк своими громкими тирадами, стихами и вдохновенными речами, чьим предметом обычно была владелица поместья, женщина очень красивая, но благоразумная, верная своему супругу-воину, который отсутствовал так же часто, как Жан де Фонсом.

В поместье маркизы шла интересная жизнь. Сильви погружалась в нее с тем большим удовольствием, что в этом кругу она вновь встретила друзей, которых обрела еще в монастыре. Среди них был и Никола Фуке.

Овдовев и став суперинтендантом финансов Парижа, Фуке занимал важный пост в парламенте, хотя и оставался предан королю. Он до сих пор поддерживал самые дружеские отношения с Персевалем де Рагенэлем.

Очень привлекательный мужчина, о котором мечтала не одна женщина, Никола тогда был воздыхателем и хозяйки поместья, и юной госпожи де Севинье. Обе не отвечали ему взаимностью: первая потому, что любила мужа; вторая потому, что была неизменно безмятежна и добродетельна по натуре. В отношении Сильви, хотя она с первой встречи так понравилась ему, Фуке понимал, что может ждать от нее только дружбы, и, будучи весьма тонким психологом, не пытался перейти эти границы. Заметив, с каким пылким восхищением маленькая Мари де Фонсом смотрит на попугая госпожи Дю Плесси-Бельер, Фуке в один прекрасный день приехал в Конфлан и привез девочке такую же красивую и крикливую птицу, увидев которую малышка онемела от восторга, а Сильви была повергнута в недоумение, узнав, что попугай, голубой, как летнее небо, и кичливый, как павлин, откликается на кличку Мазарини.

– Я пытался дать ему другую кличку, – объяснил Фуке молодой женщине, – но, если его называешь по-другому, он молчит как рыба. А поскольку попугай невероятно болтлив, я нашел его таким забавным и таким красивым, что просто не мог не купить. В конце концов, если когда-нибудь вам придется принимать у себя кардинала, вы просто спрячете попугая подальше. Но скажите, Сильви, вы не сердитесь на меня?

– Посмотрите на лицо Мари! Оно вам ответит за меня, но это слишком щедрый подарок, друг мой. Мари еще такая крошка!

– Если она станет столь же восхитительной, как и ее мать, то в будущем ее ждет много других подарков! – галантно заключил Фуке, целуя Сильви руку.

С этого дня попугай стал для девочки неразлучным другом, который сопровождал ее даже на прогулки: птицу нес приставленный к Мари слуга. Эта компания представляла собой весьма живописную группу, которая привлекала внимание и веселила садовников. Вернувшись как-то из Парижа, Сильви натолкнулась на эту компанию, которая прогуливалась вокруг водоема.

Увидев мать, Мари перестала подставлять попугая под водяные струи, которые разбрызгивал фонтан, – она уверяла, что решила таким образом его окрестить, – и подбежала к матери с криками восторга. Сильви подняла дочку на руки, чтобы осыпать поцелуями пухлую мордашку. Несколько минут продолжался обмен каким-то лепетом, еле слышными словечками и звонкими поцелуями. Мари мурлыкала, как котенок, крепко обвив руками шею матери.

– Она промокла насквозь, – ворчала Жаннета, – мы как раз собирались идти домой. Вы тоже вымокнете, госпожа герцогиня!

– Пустяки, Жаннета! Я вспомнила годы в Ане. Помнишь время, когда на пруд прилетали утки? Как нам было тогда весело! Да, ты права, мне следует переодеться. Что нового здесь после моего отъезда?

– Письмо от господина герцога! Оно у вас в спальне.

Как обычно, это было исполненное нежности письмо, в котором Жан сообщал о своей надежде на скорую победу и предупреждал жену о возможных волнениях в столице.

«Здесь только и разговоров, что о недовольстве верховных судебных палат политикой кардинала. Это мало успокаивает, мне же, находящемуся так далеко от вас, внушает настоящий страх. Поэтому я умоляю вас как можно реже покидать Конфлан. Париж – совершенно непредсказуемый город, и, насколько я могу судить по тем известиям, какие доходят до нас, довольно одной искры, чтобы вспыхнул пожар. Поэтому, любимая моя Сильви, пожалейте меня и не подвергайте себя опасности! Не сомневаюсь, что королева какое-то время вполне сможет обойтись без ваших услуг...»

Милый Жан! В письме было целых три страницы, от которых веяло любовью и заботой о двух его дорогих созданиях. Как это было удивительно: Жан думал о других в то время, когда ему самому каждую минуту угрожала смерть или увечье. Но Сильви прекрасно понимала, как много значил для Жана семейный очаг и хранящие его люди. Молодая женщина каждый день благодарила небо за то, что оно послало ей такого мужа. В светском обществе трудно было найти более деликатного мужчину, что доказало его поведение в их медовый месяц, даже в первую брачную ночь.

Когда Сильви, вспоминая в те минуты о другой ночи, дрожала от страха в огромной кровати, куда ее уложили горничные, Жан просто сел у изголовья и взял в свои ладони ее холодные, как лед, руки.

– Вы не должны бояться, Сильви. Я люблю вас и не причиню вам страданий. Вы будете спокойно спать в этой постели, а я прекрасно устроюсь на канапе.

И поскольку Сильви смотрела на мужа, ничего не соображая, но чувствуя облегчение, он прибавил:

– Любовь, по крайней мере любовь плотская, до сих пор являла вам только свое кривляющееся, мерзкое лицо, но это не настоящий лик любви. Вы были оскорблены, и я полагаю, что сейчас умираете от страха. Это подтверждают ваши холодные ручки. Но я, Сильви, люблю вас так сильно, что буду ждать...

– Вы не уйдете?

– Нет. Вы будете спать, а я буду охранять ваш сон. Позднее, но лишь тогда, когда вы сами пожелаете, я приду к вам...

И в течение многих дней Жан спал на канапе, вплоть до той ночи, когда ранние холода побудили Сильви попросить мужа лечь к ней в постель. Он с радостью согласился, но к Сильви не прикасался. Такая любовь до глубины души растрогала молодую женщину, и в одну из прекрасных летних ночей она сама с радостью и желанием отдалась Жану. Жан овладел Сильви так нежно, так ласково, но вместе с тем так страстно, что ее захватила волна наслаждения, и она с криком восторга приняла в себя его семя; да, это был радостный крик, сменившийся счастливым вздохом удовлетворения. Материнство пришло к ней позднее: Жан хотел, чтобы Сильви в полной мере вкусила радость быть женщиной, прежде чем погружать жену в мир тошноты и недомоганий, что часто служит прелюдией к величайшему счастью материнства...

«Когда Жан вернется, я постараюсь родить ему сына», – подумала Сильви, сложила письмо и спрятала его в маленький секретер, инкрустированный медью и костью. Она дала себе слово, что ноги ее не будет в Париже, даже если в том возникнет необходимость. Рядом с малышкой Мари она будет надежно защищена от соблазна еще раз перелезть через обрушившуюся стену...

Сказавшись больной, Сильви смогла несколько недель провести в Конфлане, но блистательная победа Конде над имперскими войсками в Лансе заставила ее оставить свое уединение.

Благодарственный молебен должны были отслужить в соборе Парижской Богоматери, куда маршал де Шатийон привез множество вражеских знамен. Король, королева и весь двор намеревались совершить в собор торжественное шествие, и Сильви была обязана в нем участвовать.

Было воскресенье, стояла солнечная погода. Парижане, в восторге от предстоявшего зрелища, оделись по-праздничному и толпились вдоль всего пути следования королевского кортежа. Колокола столицы весело трезвонили, и каждый парижанин чувствовал в сердце радость.