— Моргейна тоже это понимает, — отрезала Моргауза.

— Ох, надоела мне ваша Моргейна… даже Ниниана, и та подпала под ее обаяние, — так же резко отозвался Гвидион. — Матушка, ну хоть ты не принимайся защищать ее от меня.

«Вот такой же была и Вивиана, — подумала Моргауза. — Она могла очаровать и подчинить своей воле любого человека, будь то мужчина или женщина… Стоило ей повелеть, и Игрейна послушно вышла замуж за Горлойса, а потом соблазнила Утера… а я легла в постель с Лотом… Вот теперь и Ниниана будет делать то, чего пожелает Моргейна». Моргауза заподозрила, что ее приемный сын тоже отчасти обладает подобной силой. Внезапно ей вспомнилась Моргейна — и воспоминание оказалось неожиданно мучительным, — Моргейна, какой она была в ту ночь, когда родила Гвидиона: голова поникла, волосы уложены, как у маленькой девочки… Моргейна, что была ей как дочь, — дочь, которую она так и не родила… И вот теперь Моргауза разрывалась между Моргейной и сыном Моргейны, что стал ей дороже родных сыновей.

— Неужели ты так сильно ненавидишь ее, Гвидион?

— Я не знаю, как я к ней отношусь, — Гвидион поднял голову, и на Моргаузу словно бы взглянули темные печальные глаза Ланселета. — Не противоречит ли обетам Авалона то, что я ненавижу мать, выносившую меня, и отца, который меня зачал? Хотелось бы мне, чтоб я вырос при дворе отца и стал его верным помощником, а не злейшим врагом…

Он опустил голову на руки и произнес:

— Я так устал, матушка… Я до тошноты устал от войны, и Артур тоже — я это знаю… Он принес мир на нашу землю — от Корнуолла до Лотиана. Я не хочу считать этого великого короля и великого человека своим врагом. А ради Авалона я должен ниспровергнуть его, привести к смерти или бесчестию. Я куда охотнее любил бы его, как любят все. Я хотел бы смотреть на свою мать — нет, не на тебя, матушка, на леди Моргейну, — как на мать, выносившую меня, а не как на великую жрицу, которой я клялся безоговорочно подчиняться. Я хотел бы, чтобы она была для меня матерью, а не Богиней. Я хочу обнимать Ниниану просто потому, что люблю ее и что ее прекрасное лицо и милый голос напоминают мне тебя… Я так устал от богов и богинь… Я хотел бы быть просто твоим сыном, твоим и Лота… Я так устал от своей судьбы…

На миг юноша безмолвно застыл, спрятав лицо; плечи его вздрагивали. Моргауза нерешительно погладила его по голове. В конце концов, Гвидион поднял голову и горько усмехнулся, и Моргауза поняла, что ей лучше сделать вид, будто она не заметила этого момента слабости.

— А теперь я выпил бы еще кубок чего-нибудь покрепче, и на этот раз без воды и меда…

Ему тут же подали кубок, и Гвидион осушил его, даже не взглянув на кашу и лепешки, принесенные служанкой.

— Как это там говорилось в тех старых книгах Лота, по которым священник пытался обучить нас с Гаретом языку римлян, и порол при этом до крови? Какой-то древний римлянин — забыл его имя — сказал: «Не зови человека счастливым, пока он не умер». Итак, я должен принести своему отцу это величайшее счастье — и кто я такой, чтобы бунтовать против судьбы?

Он жестом велел, чтобы ему налили еще. Моргауза заколебалась; тогда Гвидион дотянулся до фляги, и сам наполнил кубок.

— Ты так напьешься, милый сын. Лучше сперва поужинай — ты ведь хотел есть.

— Значит, напьюсь, — с горечью отозвался Гвидион. — Ну и пусть. Я пью за бесчестие и смерть — Артура и мою!

Юноша снова осушил кубок и швырнул его в угол; тот глухо звякнул.

— Пусть будет так, как предназначено судьбой — Король-Олень будет править в своих лесах до дня, предначертанного Владычицей… Все звери рождаются, находят себе подобных, живут и в конце концов вновь предают свой дух в руки Владычицы…

Он произнес это, чеканя слова, и Моргауза, не особо искушенная в знаниях друидов, поняла, что слышит часть некоего ритуала, — и содрогнулась.

Гвидион глубоко вздохнул и сказал:

— Но сегодня ночью я буду спать в доме моей матери и забуду про Авалон, королей, оленей и судьбу. Правда? Ведь правда?

Тут крепкое спиртное в одночасье одолело его, и юноша кинулся в объятия Моргаузы. Моргауза прижала его к себе и принялась гладить темные — совсем как у Моргейны! — волосы, и Гвидион уснул, уткнувшись лицом ей в грудь. Но даже во сне ворочался, стонал и что-то бормотал, как будто его мучили кошмары, и Моргауза знала, что причиной тому была не только боль от незажившей раны.