Она улыбнулась.

— Ты неспроста написал, что коли я такая добрая, как кажусь, то непременно разрешу тебе оставить брошь у себя, верно?

— Разве я такое писал? — слукавил я.

— Конечно. Знал, что это сработает. О, ты хитрый старик, брат Дерфель. — Она протянула мне на ладони брошь, но не успел я протянуть руку, как Игрейна сжала пальцы. — Но когда-нибудь она будет моей?

— И больше ничьей, дорогая леди. Обещаю.

Она все еще не отдавала брошь.

— И ты не позволишь епископу Сэнсаму взять ее у тебя?

— Никогда, — пылко ответил я.

Она разжала пальцы и уронила брошь мне на ладонь.

— Ты и в самом деле носил ее под нагрудной пластиной?

— Всегда, — сказал я, запихивая брошь поглубже под одежду.

— Несчастный Инис Требс.

Она устроилась на своем обычном месте — на подоконнике, откуда могла видеть раскинувшуюся внизу долину Динневрака, вздувшуюся от дождей реку. Может, сейчас она представляла себе вторгшихся в долину франков, которые несметными толпами взбираются вверх по склону?

— Что случилось с Леанор? — неожиданно спросила она.

— С арфисткой? Она умерла.

— Но ты, кажется, говорил, что она спаслась из Инис Требса?

Я кивнул.

— Она убежала, но всю зиму проболела и умерла. Просто умерла.

— А твоя женщина?

— Моя?

— В Инис Требсе. Ты рассказывал, что у Галахада была Леанор, и у всех остальных были женщины. Так кто был у тебя? И что с ней произошло?

— Я не знаю.

— Ох, Дерфель! Она же не призрак!

Я вздохнул.

— Она была дочерью рыбака. Звали ее Пеллкин, а все называли ласково Пусси. Муж ее утонул за год до того, как мы встретились. У нее была маленькая дочка, и, когда мы, спасаясь, бежали за Кулухом к лодке, Пусси сорвалась с крутой тропинки. Она прижимала к себе ребенка и не могла держаться за выступы скалы. Была паника, каждый думал о себе. Винить некого.

Хотя, представлялось мне, будь я там, Пеллкин осталась бы жива. Она была крепкой, ясноглазой девушкой, смешливой и с неистощимым рвением в работе. Хорошая женщина. Но если бы я тогда спас жизнь ей, погиб бы Мерлин. Судьба решает за нас.

Мысли Игрейны, должно быть, повернулись в ту же сторону.

— Хотелось бы мне повстречать Мерлина, — задумчиво проговорила она.

— Ты понравилась бы ему, — сказал я. — Он любил только хорошеньких женщин.

— А Ланселот? — быстро спросила она.

— О, тоже!

— Выходит, не мальчиков?

— Не мальчиков.

Игрейна засмеялась. В тот день на ней было голубое платье с вышивкой, которое так шло к ее светлой коже и темным волосам. Два золотых торквеса охватывали ее шею, а на тонком запястье позвякивали браслеты. От нее шел неприятный запах человеческих испражнений, из чего я понял, что она использует древнее средство от бесплодия. Бедная Игрейна!

— Ты ненавидел Ланселота? — резко спросила она.

— Безумно!

— Это несправедливо! — Она спрыгнула с подоконника и принялась шагать по тесной комнатке туда и обратно. — Жизнь людей не должны описывать их враги. Представь, что Нвилл станет описывать мою.

— Кто такая Нвилл?

— Ты ее не знаешь, — сказала она, нахмурившись, и я догадался, что Нвилл была любовницей ее мужа. — Это нечестно, — с напором говорила Игрейна, — ведь каждому известно, что Ланселот был величайшим воином Артура! Каж-до-му!

— Мне это неизвестно.

— Но он наверняка был смелым!

Я глядел в окно, пытаясь быть беспристрастным, найти в своем худшем враге хоть что-нибудь, достойное похвалы.

— Он, пожалуй, мог бы оказаться смельчаком, но предпочел избегать тех случаев, когда приходится выказывать храбрость, — осторожно сказал я. — Иногда он дрался, но не в бою. Видишь ли, он очень дорожил своим лицом и не желал портить его шрамами. Он гордился своей внешностью и даже собирал римские зеркала. Комната Ланселота во дворце Беноика так и называлась: Зеркальная. Он мог, не поворачиваясь, любоваться собой каждую минуту.

— Не верю, что он был так плох, как ты стараешься изобразить его, — с жаром возразила Игрейна.

— Думаю, он был еще хуже, — сказал я. Мне вовсе не хотелось писать о Ланселоте, потому что даже воспоминание о нем ложилось на душу тяжелым камнем. — Кроме всего прочего, — я смотрел Игрейне прямо в глаза, — он был бесчестным. Лгал напропалую, желая скрыть правду и заставить людей любить себя. А уж он мог и рыбу очаровать, моя дорогая леди.

Она чуть ли не всхлипнула, так ее расстроили мои слова. Не сомневаюсь, когда Дафидд ап Груффуд станет переводить мои записи, Ланселот предстанет таким, каким бы он сам желал себя видеть. Блестящий Ланселот! Честнейший Ланселот! Красивый, изящный, остроумный, улыбчивый, непревзойденный Ланселот! Он был Безземельным Королем и Лордом Вранья, но если Игрейна настоит на своем, он будет сиять сквозь века настоящим образцом величественного воина.

Игрейна смотрела в окно: Сэнсам отгонял от ворот сбившихся в стайку прокаженных. Святой швырял в них комья земли, злобно кричал, чтобы они отправлялись к дьяволу, и призывал остальных наших братьев на помощь. Послушник Тудвал, который наглел с каждым днем, суетился рядом со своим покровителем и поддакивал ему. Стражники Игрейны, лениво наблюдавшие за всем от порога кухни, наконец подняли копья и погнали больных попрошаек от ворот монастыря.

— Сэнсам и впрямь хотел принести Артура в жертву? — спросила Игрейна.

— Так сказал мне Бед вин. Игрейна лукаво взглянула на меня.

— Сэнсам любит мальчиков, Дерфель?

— Святой любит всех, дорогая королева, даже молодых женщин, которые задают неуместные вопросы.

Она мило улыбнулась и состроила гримаску.

— Я уверена, что он не любит женщин. Почему он не позволяет ни одному из вас жениться? В других монастырях монахи женятся.

— Благочестивый и возлюбленный Сэнсам, — объяснил я, — считает, что женщины отвлекают нас от нашей главной обязанности — служения Богу. Как ты сейчас отвлекаешь меня от моего праведного труда.

Она расхохоталась, затем внезапно посерьезнела, вспомнив о своем деле.

— В последних твоих пергаментах, Дерфель, есть два слова, которые Дафидд не понимает. Одно — «катамит»...

— Скажи, чтобы он спросил у кого-нибудь еще.

— Ладно, попытаюсь узнать у кого-нибудь другого, — раздраженно сказала Игрейна. — А что такое верблюд? Он считает, что это уголь.

— Верблюд — мифическое животное, леди, чешуйчатое, рогатое, с крыльями, раздвоенным хвостом и огненным дыханием.

— По описанию похоже на Нвилл, — хмыкнула Игрейна.

— О! Переписчики Евангелия за работой! Два старательных евангелиста! — В комнату боком протиснулся Сэнсам, растопырив испачканные землей пальцы. Он недоверчиво глянул на исписанный пергамент и поморщился. — Чем здесь так дурно пахнет?

Я смутился и мельком взглянул на Игрейну.

— Пахнет бобами, что варят на завтрак, лорд епископ, — поспешил я ответить. — Простите.

— Я удивляюсь, как ты можешь терпеть его общество, — обратился Сэнсам к Игрейне. — И разве не должна ты быть в церкви, моя леди? Молиться о даровании младенца? Твое ли дело впустую толковать с монахом?

— Но уж не твое дело указывать мне, — резко ответила Игрейна. — Если же ты хочешь знать, мой лорд епископ, мы обсуждали притчи нашего Спасителя. Разве не ты проповедовал как-то о верблюде и игольном ушке?

Сэнсам по обыкновению хрюкнул и заглянул через мое плечо в листы пергамента.

— А как, нечестивый брат Дерфель, будет на языке саксов слово «верблюд»?

— Нвилл, — сказал я.

Игрейна рассмеялась, и Сэнсам покосился на нее.

— Моя леди находит слова нашего благословенного Господа забавными?

— Просто я счастлива находиться тут, — смиренно произнесла Игрейна, — но мне хотелось бы знать, что такое верблюд.

— Любой знает! — фыркнул Сэнсам. — Верблюд — это рыба, большая рыба! Не похожая, — хитро добавил он, — на лосося, которого твой муж изредка присылает в дар нам, бедным монахам.

— Я попрошу его присылать побольше и почаще, — сказала Игрейна. — Со следующей же партией выделанных шкур для Дерфеля. Это будет совсем скоро, потому что королю не терпится иметь Евангелие, писанное на языке саксов.