Близзар и Кристель повернули к ним свои красивые морды. Ноздри Близзара широко раздувались, и он дышал со свистом от удовольствия, а Кристель приветствовала их гостеприимным ржанием.

– О, видно, они с нетерпением ожидают своего конюха.

Эти слова Данте прозвучали с легкой иронией, и Гло-риана подумала – ничего постыдного нет в том, что теперь он работает у нее конюхом.

– Я уверена, что они счастливы видеть тебя, но бьюсь об заклад, они будут еще более рады вот этому. – Глориана вынула из кармана горсть кубиков сахара, отчего Близзар задрал голову, выражая нетерпение. – Они знают, что я всегда краду несколько кусков из сахарницы во время обеда.

– Это сахар? – Он взял с ее ладони пару кубиков и, держа их между пальцами, изучал так пристально, как покупатель проверяет шулерские игральные кости. – – Никогда не видел, чтобы сахар принимал такую форму. А ты уверена в том, что это сахар?

Глориане не доводилось раньше встречать человека, который находил бы простую поездку в поезде такой таинственной или, путешествуя по американскому Западу, не имел понятия ни о фермерских хозяйствах, ни о ранчо. Когда Глориана впервые с ним встретилась, она пришпилила его к стене как неотесанного деревенщину, этого странно одетого, смущенного иностранца, говорившего как квакер.

Он, разумеется, за последние два дня изменился, отчасти утратив свою очаровательную наивность, но проникся духом властности, которая, как она заметила, была для него более естественна. Теперь он выглядел и рассуждал совсем как западный вооруженный бандит – за исключением горячего мальчишеского любопытства в глазах, глядевших на кубик сахара.

– Попробуй его, – отважилась предложить ему Глори.

– Попробуй сама.

– Ох! Я уже выпила чай с двумя такими кусками.

– Тогда пусть попробуют лошади.

Близзар и Кристель не заставили себя ждать. После того как они слизали сахар с ее ладони, Глори помыла руки, набрав полный черпак воды из висевшего у двери ведра. Ей никогда не приходила в голову мысль держать в вагоне-конюшне ведро, полное чистой воды, а беглый взгляд вокруг сказал ей о том, что это было лишь одно из многочисленных усовершенствований, введенных Данте. Она подумала о том, как хороша была мысль прицепить ее собственный вагон рядом с лошадиным, но десятки раз больно ударялась о балку вагонной рамы, выступавшей над полом в дальнем углу. Остальная часть вагона была разобрана, но проклятая рама оставалась, и ей никогда не удавалось пройти, не ударившись о нее ногой или не задев локтем. Данте настелил перед балкой толстый слой соломы, а поверх нее уложил мешки, полные овса и кукурузы. Это не только устраняло вероятность споткнуться, но и позволяло доставать корм, не сгибаясь в пояснице пополам. Глори пожалела, что не подумала об этом сама. В другом углу поверх кучи сена было накинуто одеяло. Это был, несомненно, его спальный матрас, судя по его длине и по лежавшим рядом пожиткам Данте – металлической каске, какой-то похожей на жилет металлической штуке и вещам, выигранным им в карты, – все было уложено аккуратной стопкой. Она с трудом подавила трепетную дрожь, поняв, что рассматривала постель Данте.

Близзар, вытянув шею, потерся мордой о руку Глори, явно требуя еще сахара. Глори мотнула головой в сторону двух кусков в руках Данте.

– Как видишь, они не свалились вверх копытами и не издохли. Попробуй теперь сам.

Он бросил задумчивый взгляд на Глориану и поднес один кубик к губам с отчаянной решимостью ребенка, вынужденного проглотить ложку касторки. Высунув язык, он прижал его к кубику, и его лицо тут же осветилось детской радостью.

– Сахар, – заключил он с такой уверенностью, как будто все время пытался убедить ее именно в этом. И состроил дерзкую гримасу. – Смотри!

Он подбросил кубик высоко в воздух без всякого усилия, но тем не менее его мышцы напряглись четко очерченными округлостями. Он откинул голову назад. Свободно лежавшие волосы отхлынули от его лица, открывая крепкие плоскости щек и жилистую колонну шеи. Данте поймал ртом сахарный кубик с непринужденной грацией, какой позавидовал бы любой шпагоглотатель. Он посмотрел на нее с самодовольной улыбкой, губы его сжались и задвигались так, что она поняла, что он самозабвенно сосал этот несчастный кубик сахара. Он подошел ближе и протянул второй кубик Глориане.

– Нет. Это твой.

Данте покачал головой, и, проглотив сахар, сказал:

– Нет. Это было бы слишком. Вопиющее нарушение правил хорошего тона.

—Я…

– Это сладко, Глориана. Очень, очень сладко.

Его дразнящая улыбка исчезла, сменившись взглядом, пылавшим откровенной страстью, которая явно не имела никакого отношения к сахару.

– Сладко, – шептал Данте. Он подошел еще ближе к ней с зажатым между пальцами кубиком. Рука его слегка дрожала. Данте провел сахарным кубиком по ее нижней губе. Глориана высунула кончик языка и ощутила тот же намек на сладость, что и Данте.

У обоих одновременно вырвался прерывистый вздох.

– Это как ты, Глориана.

—Я… я?

Он снова провел кубиком по ее губе, и ей показалось, что от прикосновения его дрожащей руки затрепетало все ее тело.

– Да. Гладкая поверхность с острыми краями, тщательно отполированная для защиты внутренней сладости и невинности. Ты, Глориана.

Она, закрывая глаза, приблизила к нему лицо в ожидании, когда он снова прижмет кубик к ее губам. Вместо этого он застонал, и она услышала глухой хруст, когда сжимавшие сахарный кубик пальцы превратили его в порошок. Мелкие крошки сахара прилипли к его пальцам, о чем она догадалась по тому, что теперь он проводил по ее губам кончиком пальца со следами сахара, и она не смогла сопротивляться желанию подставить кончик языка.

– Еще? – пробормотал он хриплым и каким-то скрипучим голосом, а его губы в это время скользили по ее лбу.

Глориана никогда раньше не думала, что ее лоб мог чувствовать что-то другое, кроме пота или ожога от летнего солнца. Но раньше она никогда не была в объятиях полуприрученного тигра, чьи страждущие губы прикосновениями мягче бархата ласкали ее кожу. Ей казалось, что каждый дюйм ее тела был неразрывно связан с тем местом, где губы Данте прижимались к ее лбу, и что от этой точки разбегались какие-то тайные тропинки, со сладкой болью сходившиеся где-то внизу ее живота.

– Еще, – шептала она, – еще…

С новым глухим стоном он приник к ее губам, и она ощутила ни с чем не сравнимый сладостный поцелуй.

Ее не должно было удивлять, что у человека, который мог играть яблоками своих мышц, оказались губы, способные на не менее удивительные движения, но она удивилась этому. Те несколько поцелуев, которые она позволила себе за свою жизнь, были какими-то скоропалительными, то твердыми и сухими, то мягкими и влажными, и не имели ничего общего с тем жаром и страстностью, с какими губы Данте добивались ее ответа. Он вплетал пальцы в ее волосы, продолжая пить ее губы, как человек, промучившийся жаждой всю жизнь. Глориана делала то же самое, наслаждаясь ощущением того, как его волосы скользили между ее пальцами, и с трепетом прислушиваясь к громовым ударам своего сердца, заглушавшим неумолчный шум колес. Он упивался сладостью и болью, непередаваемым наслаждением, каждой своей клеточкой осязая радость жизни, и Глориана понимала, что любая женщина не смогла бы устоять перед такой страстностью. Он легко поднял ее на руки, и прежде чем она смогла решить, протестовать ей или нет, понес ее в дальний угол вагона. Он усадил ее на свой матрас, покрывая поцелуями ее шею, а потом она почувствовала его теплые руки на своей шелковой блузке. Ей хотелось расплакаться от неудачи, когда он задержался над холмами ее грудей, и его жаркое дыхание проникло через шелк ее застегнутого на все кнопки одеяния.

И тогда он отодвинулся от нее. Его грудь бурно поднималась и опускалась в такт таким же неровным вдохам и выдохам, как и у нее. Он распрямился, стоя на коленях, чуть отвернув голову в сторону и подняв подбородок, – то была настороженная самозащита гордого человека, привыкшего получать отказы в самом многообразном виде.