Зеркало. Он должен получить это зеркало. Он не мог – и не хотел – получить женщину, которая представляет себе любовь и супружеский долг как разновидность рабства. Он никогда не ожидал, что найдет в браке любовь, но и мысль о жене, которая сожалела бы о каждой проведенной с ним минуте, его не прельщала.

Глориана – жена! Ха! Откуда взялась сама эта мысль?

Разумеется, из их лжепомолвки и из его собственных рассуждений. Он не расставался с мыслью о браке. Если он хотел осуществить свой брак с Елизаветой Тюдор, то ему следовало вернуться обратно, в свою эпоху. Что же касается слов Глорианы, о которые он споткнулся в последнюю минуту, то это, возможно, еще одно из адских испытаний, навязанных ему доктором Ди.

Если бы каким-то образом трон Англии освободился, занять его Елизавете было бы нелегко. Появились бы противники, возникли бы политические распри, всевозможные интриги с целью не допустить ее к трону. Глориана точно так же подозревает, что существует заговор, цель которого – держать ее подальше от наследственного ранчо. Данте не мог допустить, чтобы ее сомнения помешали ей взглянуть на то, что она так страстно, так отчаянно желала увидеть. Разумеется, он мог помочь ей вырвать у банкира ее деньги – такую небольшую сумму, что ее можно было послать по проводам. Если бы он не смог сделать даже этого, он мог бы расстаться с надеждой защитить королеву от действительно грозных врагов.

– Пойдем к управляющему банком, Глориана. Ты приезжая в этом городе, и он, возможно, хотел извлечь какую-то собственную выгоду. Он оставит свои гнусные намерения, когда увидит тебя, и поймет, что отказать тебе невозможно.

Она покачала головой:

– Ничего не получится. Все оказывается более сложным и опасным, чем я ожидала. И если кто-то очень уж захочет завладеть моей землей, он сможет этого добиться.

– Такого мне еще не доводилось слышать. Да это же просто смешно!

Подбородок Глорианы приподнялся:

– Что тебе кажется таким смешным?

«О, Глориана, ты не такая уж замечательная актриса». Она пыталась действовать смело, но даже такой честолюбец, как он, видел настоящий страх, притаившийся в ее глазах, и едва заметную дрожь, охватившую Глориану, когда он предложил ей еще раз пойти к банкиру.

Данте был убежден в том, что если бы ее страх и нерешительность взяли верх, она впоследствии никогда не простила бы себе этого. Возможно, он не презирал бы себя так сильно, если бы смог помочь ей одержать победу над собой.

Но, если быть до конца честным перед самим собой, он должен был признать, что вполне заслуживал ее насмешки. Она ждала человека, который ради ее любви отказался бы от всех своих притязаний, а перед ней оказался тот, который не моргнув глазом затоптал бы мельчайшие искорки любви ради своего тщеславия. Глориана или Елизавета. Любовь или тщеславие. То и другое одновременно для него недоступно. Что-то одно он должен отдать на откуп.

– Трусость, – выговорил он, не вполне уверенный в том, к кому относил это оскорбление – к ней или же к самому себе.

Глаза Глорианы расширились:

– Ты сказал… ты сказал… пастух?

Данте не думал, чтобы она ослышалась, хотя английские слова «трус» и «пастух» созвучны. Она просто давала ему возможность взять назад оскорбительное слово. Возникла короткая пауза. Он мог улыбнуться, принять ее игру, сделав вид, что допустил очередную ошибку в произношении английских слов. В противном случае ему оставалось убедить ее не отступать перед трудностями и возвратиться на избранный путь.

Данте понимал, что так или иначе, но каждому из них придется испить свою чашу. Независимо от обстоятельств Глориана увидит свое ранчо, а Данте Тревани пройдет через свое испытание. Он сможет поздравить себя с успехом, если ему удастся убедить Глориану в единственно верном решении. И все-таки он чувствовал себя не в своей тарелке.

– Я обвинил тебя в трусости, – заговорил он, подчеркнув нотку отвращения к самому себе. – Ты отворачиваешься от своего наследства потому, что какой-то жалкий чиновник задерживает у себя твои собственные деньги. – Глаза Глорианы стали еще шире. – Ты пренебрегаешь последней волей своего отца. Ты называешь себя женщиной, стоящей выше нудных домашних забот и суеты обыденной жизни, и при этом готова провалиться сквозь землю, как служанка, пойманная на том, что надела платье хозяйки.

Глориана попыталась дать ему пощечину, изловчившись как пантера. Такой мгновенной реакцией остался бы доволен даже учитель фехтования Данте. Но он перехватил ее руку. У него защемило сердце, когда он почувствовал хрупкость костей ее тонкого запястья и передавшуюся ему дрожь переполнявшей ее ярости.

– Пойдем к банкиру, – повторил он.

Она выдернула руку из задерживавших ее пальцев Данте:

– Я уже виделась с ним. Я не какая-нибудь трусливая бабенка, нуждающаяся в поддержке мужчины при деловых переговорах.

– Я это знаю. – Ее губы приоткрылись, но она не стала продолжать. – И тем не менее укол моего нового оружия мог бы помочь ему вспомнить о твоей телеграмме.

Глориана отвернулась от Данте, но, хотя он и не видел ее лица, по линии ее беззащитных плеч понимал, что в ней происходит борьба гордости со страхом. Когда она опять повернулась к нему лицом, это снова была та прежняя, очаровательная Глориана – актриса до мозга костей, достигшая совершенства, улыбающаяся и ничем не выдающая ни малейших признаков гнева или обиды.

Данте никогда не удавалось так блестяще укрощать свои чувства, как это сделала она.

– Не думаю, что пощекотать его твоим мечом было бы хорошей идеей, но на это наверняка стоило бы посмотреть.

Данте ничего не ответил, у него не нашлось нужных слов для прелестного образа, возникшего у него в голове, – образа храброй, красивой Глорианы Карлайл, занятой у кухонной плиты в окружении его детей, цепляющихся за юбки матери.

Она убьет его, вот что она сделает.

Глориане уже виделись броские шапки холбрукской газеты: «Глориана Карлайл, звезда цирка, убила акробата на трапеции Данте Тревани». Немного подумав, она решила, что для ее карьеры, возможно, было бы лучше обойтись вообще без газетной шумихи. Она подождет, пока они не окажутся в самой глуши, и уж тогда всадит ему пулю прямо между его прекрасными, притягивающими глазами.

Впрочем, вероятно, она не сможет этого сделать. Она никогда не смогла бы выстрелить даже в зайца, не говоря уже о человеке. И тем более в Данте.

Значит, в конечном счете даже хорошо, что он разозлил ее до такой степени, что она согласилась поехать в Плезент-Вэлли вопреки собственному здравому смыслу. Может быть, все ее опасения действительно подтвердятся, и тогда, возможно, ему прострелит голову какой-нибудь заурядный отвратительный бандит-овцевод и избавит ее от этой заботы.

Глориана шагала впереди Данте прямо через город, находя мрачное удовлетворение в том, что от их ног поднимались клубы пыли, оседавшей за ними на все еще торчавших повсюду зеваках. Их пристальные взгляды почему-то большеее не раздражали. Она тяжело дышала. Ноги Данте, казалось, едва касались земли, двигаясь с кошачьей грацией, вполне гармонировавшей с блеском его медно-карих глаз.

Глориана с силой распахнула дверь банка Коконино и энергично зашагала прямо к письменному столу управляющего. Резкий стук захлопнувшейся двери и звук своих решительных шагов придали ей уверенности, и она решила в будущем почаще пользоваться этим приемом. Она уперлась ладонями в полированную поверхность стола и громко кашлянула, чтобы привлечь к себе внимание.

– Отдайте мне мои деньги.

Управляющий задергался на своем стуле, как маленький серый хорек, нервно облизывая губы под не слишком представительными дрожащими усами. Господи, Данте впился в него взглядом, как сделавшая стойку охотничья собака. Как она могла допустить, чтобы мелкий клерк так ее запугал? Ей показалась заманчивой мысль о том, что было бы хорошо застрелить их обоих, а не одного Данте.