– Та стрела может отклонить любую из тех, которые упадут рядом.

– Сделайте все, что сможете, дружище. Следующая стрела донесла пламя, но действительно отскочила, задев концом воткнувшуюся ранее.

Мистер Блу несколько изменил прицел, совсем незначительно, выпуская третью стрелу, но даже этого оказалось достаточно, чтобы пламя бесполезно догорело в нескольких дюймах от запала. Он делал все новые и новые попытки, пока его колчан не оказался пустым, и плечи раздосадованного неудачей индейца опустились.

– Эта женщина, бахана. Она должна отправиться туда снова и поджечь запал с той стороны. Его нужно сделать более длинным, чтобы у нее осталось время для возвращения до взрыва.

Данте взглянул на Мод и еще раз выругался про себя. Ни разу в жизни ему не доводилось видеть на лице человека выражение такой муки.

– Простите, – прошептала она. – Я сделаю это. Клянусь, я сделаю. Но я… я посмотрела вниз, и мои ноги стали как ватные. Боюсь, что я сейчас не могу даже встать на ноги, не говоря уже о том, чтобы снова дважды пройти по веревке.

Он тоже не мог этого сделать. Даже когда он просто стоял на кромке обрыва в ущелье, Данте чувствовал себя почти парализованным; он никогда не смог бы заставить свое неповоротливое, огромное тело пройти над этой зиявшей пропастью.

Солнце поднималось все выше, глядя своим немигающим оком на потерпевшего неудачу Данте. Скоро бандиты Ножа Мясника начнут выползать из своего логова. Если хоть один из них, появившись в долине, случайно заметит натянутую над ущельем веревку, эти убийцы тут же полезут на гору, чтобы окончательно разрушить их план.

Данте залила волна горькой злости. Ему захотелось опуститься на колени рядом с Мод и, как она, уткнуться в ствол сосны. Он был так близко у цели, используя все мыслимые средства лишь для того, чтобы все сорвалось из-за нескольких дюймов. Никто, кроме разве что какого-нибудь колдуна, не мог подорвать динамит с этой стороны ущелья.

Но ведь у камня лежал сверток с зажигательным зеркалом, в незапамятные времена принадлежавшим давно умершему фокуснику, совавшему всюду свой нос. Вспышки света от зеркал были здесь настолько обычной деталью пейзажа, что на них вообще никто не обращал внимания.

Над головой Данте висело раскаленное докрасна солнце, превращавшее в струйки пара последние капли росы, задержавшиеся на иголках сосны. Отраженный на противоположную сторону ущелья луч вполне мог бы поджечь запал. Но воздействие на древнее зеркало такого палящего, просто немилосердного солнечного света могло его разрушить, навсегда покончив с надеждой Данте вернуться в свою эпоху.

– Мистер Блу, помогите Мод и начинайте спускаться с горы.

Данте кинулся к зеркалу.

Интерлюдия

Уайтхоллский дворец, Лондон, 1603 год

Джон Ди размышлял, глядя на свою королеву.

Семьдесят лет жизни унесли ее красоту. Специальный белый миндальный крем больше не скрывал разрушительного воздействия времени на ее морщинистом лице, что было видно даже издали. На фоне противоестественной бледности фальшивые оранжевые локоны ее парика казались еще более яркими, чем раньше. Он понимал, что она не позволяла себе улыбнуться, боясь обнажить всегда так беспокоившие ее гнилые зубы.

И все же он смотрел на нее и находил самой красивой из всех эту храбрую, неукротимую женщину, которая осмелилась править королевством одна.

– Глориана, – шептал он, – волшебная королева.

Она не замечала его, верная своей привычке. Но на этот раз он не обиделся. Она почувствовала себя глубоко несчастной с того самого дня, когда отечность ее рук вынудила докторов объявить ей о необходимости снять с пальца королевское кольцо. И теперь она сидела, уставившись себе в колени, на которых лежали ее сплетенные, раздутые пальцы, когда-то сводившие с ума мир своим утонченным изяществом.

– Они разрезали и сняли мое кольцо, Джон, – тупо проговорила она, как будто он не знал об этом.

– Доктора боялись, что оно затруднит кровообращение, ваше величество.

– Как это могло быть? Я не расставалась с ним больше сорока лет. Ни одна женщина не смогла бы носить свое обручальное кольцо дольше.

Она стала напевать себе под нос. Ди узнал мелодию, сочиненную много лет назад каким-то самонадеянным выскочкой, решившим подшутить над тем, что Елизавета долгие годы оставалась старой девой: «Вот моя рука, мой дорогой возлюбленный – Англия!» Елизавета резко прервала незамысловатую мелодию.

– Меня одолевает раскаяние, Джон.

Он знал ее больше полувека и ни разу не слышал, чтобы она когда-нибудь о чем-нибудь жалела. То, что у нее теперь появились такие мысли, было дурным предзнаменованием.

– Нет, ваше величество. Это проклятый январский холод вызывает у вас чувство отчаяния сейчас, когда Рождество уже позади, а впереди долгая зима. – Он помолчал и проглотил вставший в горле комок. Зима не покажется долгой его королеве, потому что если расклад его карт и толкования подтвердятся, то ей не видать новой весны. – Кстати, целью моего сегодняшнего визита было убедить вас немедленно уехать из этого дворца. Поезжайте в Ричмонд-Хаус, миледи. Тамошнее тепло прогонит боль из ваших костей…

– Не нужно говорить мне о необходимости остерегаться интриг, которые плетутся вокруг меня в Уайтхолле среди моих так называемых друзей и советников. Они чувствуют мою слабость и кружат вокруг меня, как стая волков вокруг раненого оленя. Они борются между собой за то, кто первый сообщит моему крестнику, что он сможет прицепить к своему знамени печать Англии. Джеймс Стюарт, король Шотландии и Англии – брр! – Она произнесла это имя и титул с издевкой.

– Фигура Джеймса – превосходный выбор в качестве наследника. – Ди сделал усилие, чтобы спрятать свое удивление и довольную улыбку. Советники Елизаветы тщетно ждали ее решения на этот счет, которое она только что объявила ему. – Ваши советники и народ примут его…

– Не забывая о том, что я пренебрегла возможностью родить наследника, – язвительно процедила она.

– Так, значит, вы сожалеете именно об этом, ваше величество?

– Я этого не говорила! Стараясь избежать этого, я, как вам известно, Джон Ди, пережила большие неприятности, и вы не оказали мне в этом ни малейшей поддержки.

Он подумал, не начал ли изменять Елизавете ее здравый смысл. Звезды предсказывали, что унизительная утрата здравого смысла будет последним предвестником смерти этой женщины, правившей исключительно за счет своего ума.

– Тогда скажите мне, ваше величество, что не дает вам покоя, потому что я всего лишь трясущийся от старости старик, утративший всякую сообразительность, которой когда-то мог гордиться.

– Что толку все перечислять, когда все те, перед кем следовало бы извиниться, умерли. – И она тут же, вопреки только что сказанному, стала перечислять: – Я жалею о том, что засомневалась в Лестере, когда кто-то нашептал, что его первая жена умерла вовсе не в результате несчастного случая. Жалею о том, что приказала казнить Эссекса. Сожалею, что не показала Сесилу, как высоко ценила его как друга, а также как наставника. И о многом другом, что было бы слишком утомительно пересказывать. – Ди что-то пробормотал в знак понимания, уверенный в том, что она исчерпала свои возможности. – И, – продолжала Елизавета, – я сожалею, что не ответила на это.

Она разжала распухшую руку: на ладони лежал какой-то высохший коричневый комок с остатками колючек. Он лежал на пожелтевшем клочке бумаги, таком вытертом на складках, что у Ди не оставалось сомнений – его разворачивали и складывали, читали и перечитывали бесчисленное множество раз.

– Письмо Данте Тревани, так много лет назад посланное с помощью зеркала.

– Да.

Как было известно Ди, Елизавета никогда и ни с кем, кроме него самого, не упоминала в разговоре имени Тревани. Он скрывал правду об исчезновении Тревани из жизни королевы на столько лет. Возможно, с приближением конца их обоих он и рассказал бы о том, что тогда произошло, если бы не был вынужден после этого заглаживать в потустороннем мире свое вмешательство.