Черты Лили исказились смертельным испугом, к которому примешивалась ненависть, и она поспешно опустила глаза.

Саладен заметил это и понял.

– Это должно было произойти, – тихо проговорил он. – Раз мы не связаны нежнейшими узами родства, мы станем непримиримыми врагами!

– Вы – муж моей дочери! – пробормотала герцогиня, не поднимая глаз.

На лице Саладена в эту минуту отразилось некоторое замешательство. Может быть, он не хотел так скоро выкладывать этот крупный козырь, один из главнейших в его игре. Разумеется, он сделал все, что было в его силах, стараясь, чтобы эта ложь бросалась в глаза, словно очевидная истина, но он предпочел бы сам выбрать для нее время и воспользоваться на свое усмотрение произведенным эффектом.

– Мадам, – другим тоном заговорил он. – В наших интересах, интересах всех троих, – и он подчеркнул эту цифру, – я должен был бы высказать больше твердости; но я – дворянин, и в первый раз со времен моей юности я испытываю дворянскую слабость при виде женских слез. Вы ее мать; я отрекаюсь от своего права приказывать и буду защищать мои интересы так, как будто должен прибегать к просьбам. Выслушайте меня, я буду краток; вы узнаете, с кем вас свела Божья воля.

Герцогиня подняла на него свои прекрасные глаза, в которых читалась робкая благодарность. Любая отсрочка была бы сейчас бесценна для нее.

Саладен сосредоточился, потом, на несколько мгновений задержав дыхание, как будто собирался проглотить шпагу непомерной величины, произнес следующее:

– Мой отец, маркграф, или маркиз де Розенталь, – прусская Силезия – носивший высокое армейское звание, женился на польке хорошего рода, княгине Беловской. Он жил в Познани, где был вторым военным наместником, в то время как я получал классическое образование в университете в Бреслау.

Когда в прусской части Польши начались волнения, мой отец попросил отставки по той причине, что его жена состояла в родстве со многими вождями восстаний; берлинский двор наотрез отказал, и мой отец вынужден был остаться на своем посту.

Я совершил поездку в Познань во время каникул 1854 года: навещал родных. В доме царили беспокойство и суета; моя мать, прежде бывшая домоседкой, всецело поглощенной своими религиозными обязанностями, часто и надолго уезжала; карету то и дело запрягали, и не раз я слышал, как мой отец говорил ей:

– Сударыня, вы явитесь причиной нашего разорения.

Как-то ночью меня разбудил шум во дворе нашего дома. Одна за другой подъехали две кареты, и по коридорам протопали шаги множества людей.

После этого моя мать вернулась к прежнему образу жизни, но тревоги моего отца не улеглись. Продолжались ночные хождения взад и вперед, и мне казалось, что глухой шум, слышанный мною со всех сторон, производили таинственные гости, поселившиеся под нашим кровом.

В городе много разговоров было о литовском генерал-майоре Голожине, который после боя под Гродно совершил прорыв и перешел нашу границу вместо того, чтобы отступить к северу. Говорили, что он укрывается в окрестностях города вместе со своими штабными офицерами.

В тот самый день, когда я должен был, оседлав коня, покинуть отчий дом и вернуться в университет, мой отец получил с правительственным курьером приказ явиться к барону Келлеру, управлявшему провинцией; ему не было позволено переговорить с женой, и, когда я подошел к воротам, чтобы проводить его, я увидел, что наш дом оцеплен стрелками.

У нас в Пруссии, если речь идет о заговоре, особенно связанном с Польшей, события развиваются быстро.

Я больше никогда не видел матери, однако она не предстала перед судом. Распространили известие, что она скончалась в своей постели. Мой отец по приговору трибунала был расстрелян на главной площади Познани.

Накануне был расстрелян Голожин и его штаб, состоявший из тринадцати офицеров, трое из которых были полковниками.

Меня отправили по этапу с конвоем из драгун до Экс-ла-Шапелль, а там – на бельгийскую границу, запретив возвращаться в пределы Пруссии.

Мне было восемнадцать лет, в кармане у меня оставалось несколько золотых монет; я чувствовал себя сиротой, и на всем свете не было человека, которого занимала бы моя участь.

Но я не свою историю рассказываю вам, сударыня, и пропущу повесть о моих собственных злоключениях, чтобы перейти к тому, что касается вас.

Чтобы прокормиться, я сделался комедиантом и бродил по провинции, с трудом зарабатывая на то, чтобы кое-как прикрыть тело и скудно поесть.

Это произошло летним вечером 1857 года – с тех пор миновало девять лет. Я шагал по дороге из Алансона в Донфрон с палкой через плечо; на конце этой палки болтался мой тощий узелок, в него были увязаны все мои пожитки; дни становились короче – был конец сентября.

Около шести часов вечера, когда до городка, в котором я собирался переночевать (уже не помню его названия), оставалось два лье, я услышал с обочины жалобный детский крик. Я подошел: там оказалась девочка лет шести или семи; по ее словам, она играла на краю повозки бродячих акробатов, свалилась оттуда, тотчас же потеряла сознание и не смогла позвать на помощь. Она сильно поранила обе ноги, и из-за этой ее раны я не смог догнать труппу бродячих артистов, с которой странствовал ребенок. Пришлось мне на целых две недели задержаться в ближайшем местечке и уложить малышку в постель, где она провела несколько дней; я оставался при ней.

Конечно, никто не осудил бы меня, если бы я, в моем положении, поручил заботу о ребенке общественной благотворительности, но я – сын своего отца и матери, которые отдали жизнь ради того, чтобы помочь несчастным…

Герцогиня со слезами на глазах молча протянула ему руку.

– К тому же, – еще более воодушевившись, продолжал Саладен, – она была такая удивительно хорошенькая, эта малютка, с такой благодарностью смотрели на меня ее голубые глаза, что я полюбил ее, как будто она была маленькой сестренкой или моей дочерью.

– Спасибо! – сдавленно прошептала герцогиня. – О, благодарю вас! Господь да вознаградит вас за вашу доброту.

– Господь меня уже вознаградил, – с улыбкой ответил Саладен, – поскольку при помощи моей подопечной мне удалось разрешить проблему, как не умереть с голоду. В те долгие часы, которые проводил я у постели больной, мы разговаривали; мы много разговаривали. Может быть, с тех пор нам ни разу не удавалось так хорошо побеседовать, потому что по мере того, как она углублялась в свои воспоминания, она все больше запутывалась; однако, несколько правдоподобных, хотя и не точных, слов сорвалось все же с ее губ.

Так я узнал, что она не родилась среди бродячих акробатов и что была какая-то стена, перегородившая ее память, и девочка тщетно пыталась преодолеть ее и заглянуть в свое прошлое.

Она пробудилась – так она сама говорила – в возрасте приблизительно трех лет среди совершенно чужих людей и предметов; но это чувство слабело по мере того, как она привыкала к своим новым покровителям.

Они были не злые; они лишь слегка поколачивали ее, чтобы выучить ловким штукам.

У Лили дыхание замерло в груди.

– У нас, в германских странах, – продолжал Саладен, – не редкость такие истории о детях, похищенных цыганами. Я хорошо это знал и с легкостью восстановил печальную историю своей маленькой подружки.

Только, поскольку разум естественным образом обращается к возвышенному, я поначалу вообразил, что она, такая изящная и аристократически красивая, должна быть ребенком из какой-нибудь знатной семьи.

Эта мысль, тогда еще ошибочная, потому что вы сделались знатной дамой много позже, послужила по крайней мере одному: у меня зародилось и окрепло решение отыскать родителей девочки.

Мы, пруссаки, если уж вобьем себе в голову какую-то мысль, крепко за нее держимся, и препятствия нас не останавливают.

Я добрался до Парижа вместе с моей маленькой подружкой, которой дал имя Мария – так звали мою мать; в перзый раз я написал в Познань, обратившись за помощью к дальним родственникам и тем, кто был связан с моей семьей.