Он слышал учащенное дыхание герцогини.

Тон его совершенно переменился после упоминания о бриллиантах на двести тысяч пиастров и о земельных владениях в Гуарде, в провинции Коимбра, в Португалии.

Для того, чтобы он не бросился к ногам своей роскошной тещи со словами: «Через полчаса вы прижмете Жюстину к груди», – для этого должно было существовать поистине непреодолимое препятствие, и вскоре мы увидим, что оно и в самом деле существовало.

Саладен мог быть достаточно изворотливым дипломатом, но он не умел читать в человеческом сердце.

Он сказал себе: первая встреча пройдет в предварительных переговорах.

Как будто для несчастной матери возможны предварительные переговоры!

События разворачивались быстрее, чем он предполагал. Он был не в состоянии дать то, что обещал.

– Два дня! – обращаясь к самой себе, повторила герцогиня. – Как это долго.

Потом, повернувшись к Саладену, добавила:

– Я даю вам два дня, сударь, и, поскольку вы предлагаете привести мою дочь сюда, в мой дом, прибавлю кое-что к сведениям, которые сообщила вам о господине герцоге де Шав. Они верны – только, точно так же, как я умолчала о размерах моего личного состояния, я сочла нужным умолчать о моих отношениях с моим мужем. Прежде чем вы уйдете, вы должны узнать все: я виновна, сударь, не в том обычном смысле, который мог бы объяснить ревнивые подозрения господина де Шав, но виновна, возможно, более тяжко, виновна в пороках, виновна в безумствах и несчастьях того, чьей супругой согласилась стать. Моя власть над господином герцогом могла быть безграничной, нежность, которую он ко мне питает, доходит до обожествления, преклонения. Огорчение, испытанное им, когда он увидел рядом с собой холодную бесчувственную статую, толкнуло его, дрожащего от гнева и жажды мести, к распутству и кутежам. Войдя в этот дом, Жюстина может найти не только мать, но и отца. Я могу – я знаю это, я в этом уверена! – остановить господина де Шав на его гибельном пути, прежде я часто упрекала себя в том, что не сделала этого; мне недоставало сил. Но теперь, ради моей дочери, я готова на все; мне кажется, что даже притворяться не придется, что мое сердце откроется и, ради моей дочери, я смогу полюбить… Если я полюблю, господин де Шав будет лежать у моих ног – и тогда мою дочь ожидает королевское будущее.

Саладен взял свой блокнот под мышку. Горизонты, которые на миг заволоклись грозовыми тучами, снова сияли ослепительнее прежнего, и на ярко-синем небе светило солнце.

Было от чего ослепнуть.

Саладен почтительно поклонился герцогине и произнес:

– Еще два дня, сударыня; а возможно – до завтра!

Оставшись одна, госпожа де Шав впала в подавленное состояние. Она попыталась разобраться в том, что произошло только что и так резко изменило всю ее жизнь, попыталась разумом отыскать подлинные основания для надежды или опасений – но не сумела. Ее ум был скован беспредельной усталостью.

Сердце, напротив, словно расширилось в ее груди: его наполняла неудержимая радость, торжество.

Радостный порыв победил, и ее усталость растворилась в потоке слез.

Она опустилась на колени на свою скамеечку для молитв и на время замерла в экстазе. Слова молитвы не шли ей на ум, но вся ее душа устремилась к Богу, вознося Ему хвалу.

– Господи Иисусе! – прошептала она, как только вновь обрела дар речи, и голос ее стал нежным, как прежде, нежным и ласковым, как колыбельная юной матери. – Ты исполнил мою просьбу. Как Ты добр! Удивительно добр! Ты должен услышать голос моей благодарности, и мне кажется, я вижу Твою улыбку… Я больше не стану плакать, Пресвятая Дева, я столько плакала, и такими горькими слезами! Я буду счастлива! Я снова увижу ее!

На этом слове она запнулась и обхватила голову обеими руками, как будто боясь потерять рассудок.

По совести, она была права, рассчитывая на власть своей красоты, способную обуздать и бросить к ее ногам самого неукротимого возлюбленного.

Вот так, как сейчас: на коленях, и даже скорее полусогнувшись, с растрепанными, в беспорядке выбивающимися из-под ее белых рук, охвативших виски, густыми кудрями, с мокрыми глазами, трепещущей грудью, – даже в таком виде она была прекрасна, словно те святые, каких создавало в более благочестивые времена воображение христианских художников.

– Снова ее увидеть! – повторила она. – Через два дня… а может быть, даже завтра!

Она вскочила, озаренная радостью, увенчавшей ее словно нимбом.

В последний раз она в сердце своем вознесла хвалу Господу, потом замерла, безмолвная и с улыбкой на устах – с той улыбкой, с какой матери смотрят на спящего в колыбели младенца, на счастливый сон дорогого дитяти.

– Королева-Малютка! – вздохнула она. – Как она станет любить меня! Я уверена, что узнаю ее… разве я не следила за ней мысленно, день за днем? Разве я, в скорби своей, не видела, как она растет, меняется, становится все прекраснее? Конечно, у нее теперь не такие ясные голубые глаза, ее светлые локоны потемнели… все это я знаю, я видела ее сотню раз, я и сейчас ее вижу, и если она сейчас войдет…

Она вздрогнула от звука открывшейся двери.

– Письмо для госпожи герцогини, – сказал из-за опущенной портьеры голос одного из слуг.

Лили со вздохом встала: она почти поверила в чудо. Слуга вручил ей криво сложенное письмо, написанное на грубой бумаге сомнительной чистоты.

– Госпожа герцогиня, – произнес он, – приказывала безотлагательно передавать ей письма от бедных.

Она жестом отпустила его.

Даже к самому милосердному человеку бедный может постучаться не вовремя. Лили, всегда такая щедрая, и нынче насыпала бы пригоршню золота первому встречному.

Но ее прекрасную мечту безвозвратно загубили.

Письмо осталось лежать на столике, куда она с досадой его бросила.

И все же вскоре она снова взяла его в руки, потому что была добра и потому что подумала: «Может быть, он ждет».

Письмо было запечатано еще не высохшей облаткой. Лили совершенно равнодушно вскрыла его, спокойно и уверенно, поскольку внешний вид письма заранее позволял угадать содержание. Должно быть, это прошение, подкрепленное свидетельством приюта или мэрии.

Но письмо оказалось не прошением. На белой бумаге со множеством пятен ничего не было написано.

Внутри лежала продолговатой формы картонка, на обороте которой оказался адрес фотографа-медалиста.

Удивленная Лили перевернула ее и пошатнулась.

Это был ее собственный портрет – ее, Лили, сделанный пятнадцать лет назад; она держала в руках нечто вроде облачка, потому что Королева-Малютка пошевелилась во время съемки.

Госпожа де Шав несколько минут смотрела на фотографию, остолбенев от изумления.

Потом резко позвонила.

Прибежала ее горничная.

– Да не вы! – закричала Лили. – Слуга! Кажется, это был Жермен… Жермен! Скорее!

Отыскали Жермена, который уже занялся своими делами, и послали его к госпоже герцогине.

– Кто дал вам это письмо? – с нескрываемым волнением спросила она.

– Швейцар, – ответил Жермен.

– Немедленно позовите сюда швейцара.

Швейцар явился, нельзя сказать чтобы немедленно, это показалось бы неправдоподобным, но в конце концов достаточно быстро для такого значительного лица.

Это был превосходный швейцар, каких поставляет предместье Сент-Оноре, с лицом префекта, с генеральским брюшком; такой обходится недешево.

На вопросы герцогини швейцар мог бы ответить: это касается только моей жены, но он проявил великодушие.

– Какой-то несчастный, жалкий, растрепанный, – сказал он. – Ему велели подождать за воротами.

– И он еще здесь? – торопливо спросила Лили.

– Прошу прощения у госпожи герцогини, он ушел. Моя хозяйка, я хочу сказать, моя супруга по своим делам подошла к воротам, и этот бедняга, который довольно долго ждал, сказал ей: «Раз герцогиня не хочет принять меня сегодня, я вернусь завтра…» Он еще прибавил: «Герцогине хорошо известно мое имя».